Пентаграмма - Ю. Несбё (2009)

— А когда он в тот вечер чуть не плакал, как вы думаете, это потому, что он не мог вас заполучить?

Олауг продолжала гладить одеяло. Грубая шерсть казалась такой приятной на ощупь.

— Не знаю, — сказала она. — Я побоялась спрашивать. Вместо этого сама придумывала ответы, которые мне больше всего нравились. Чтобы было о чем помечтать вечерами. Наверное, поэтому и влюбилась так сильно.

— А вы с ним вместе куда-нибудь ходили?

— Да. Однажды он меня вывез на Бюгдёй. Мы купались. Вернее, я купалась, а он смотрел. Он меня называл «моя нимфа».

— А когда вы забеременели, его жена догадалась, что ребенок от него?

Олауг пристально посмотрела на Ину и покачала головой.

— Они уехали в мае сорок пятого. А я узнала, что беременна, только в июле. — Она похлопала по одеялу ладонью. — Тебе, милая, наверное, надоели мои старые истории. Давай лучше о тебе поговорим. Что у тебя за кавалер?

— Хороший человек.

У Ины было все то же мечтательное выражение лица, с которым она слушала рассказы Олауг об Эрнсте Швабе — ее первом и последнем любовнике.

— Он мне кое-что подарил. — Ина открыла ящик письменного стола и достала маленький сверток, перевязанный золотой лентой. — Но не разрешил открывать до нашей помолвки.

Олауг улыбнулась и погладила Ину по щеке. Хорошая она девушка!

— Он тебе нравится?

— Он не такой, как все. Он… старомодный. Ему не хочется, чтоб мы торопились с… ну, вы знаете.

Олауг кивнула:

— Сначала надо убедиться, что это мужчина твоей жизни, а уж потом — все остальное.

— Я знаю, — ответила Ина, — но это так нелегко — убедиться. Он только что был здесь, и, перед тем как он ушел, я сказала ему, что мне нужно время подумать, а он сказал, что понимает, ведь я еще такая молодая.

Олауг хотела спросить, не было ли с ним собаки, но удержалась: вопросов было и так уже достаточно. В последний раз проведя рукой по одеялу, она встала:

— Ну, моя хорошая, пойду опять ставить чайник.

Это пришло как откровение. Не чудесное, просто — откровение.

Остальные уже полчаса как разошлись. Харри закончил чтение допроса двух сожительниц — соседок Лисбет Барли, выключил настольную лампу и некоторое время всматривался в темноту кабинета. И вдруг — бац! Оттого ли, что он выключил свет, как будто перед сном, оттого ли, что на секунду перестал думать, но перед глазами у него словно возникла четкая фотография.

Зайдя в кабинет, где хранились ключи от помещений, в которых были совершены преступления, он выбрал нужный и поехал на Софиес-гате, откуда с фонариком прошелся до Уллеволсвейен. Близилась полночь. Прачечная на первом этаже была закрыта, а в магазине надгробий и памятников одинокий огонек высвечивал пожелание: «Покойся с миром».

Харри прошел в квартиру Камиллы Луен и запер дверь изнутри.

Ни мебели, ни других предметов из спальни не убирали, но из-за звонкого эха шагов казалось, будто после смерти владелицы квартира стала странно пустой, какой раньше не была. Вместе с тем Харри казалось, что он не один. Не то чтобы он был слишком религиозным, но в душу верил. Потому что всякий раз, когда он видел труп, у него возникало странное чувство, будто тело не только претерпело какие-то физиологические изменения, но лишилось чего-то важного. Тела были похожи на высосанных пауками мух. Не было самого существенного: того света, иллюзорного сияния, которое исходит от давно погасших звезд. Тело становилось бездушным. Отсутствие души и заставляло Харри верить в ее существование.

Лунного света, падающего сквозь окно в потолке, было достаточно, и Харри, не трогая выключателя, прошел в спальню, где зажег фонарик и направил его на балку рядом с кроватью. У него захватило дыхание: там оказалось вовсе не сердце поверх треугольника, как он подумал вначале.

Харри сел на кровать и ощупал рисунок. Судя по всему, линии были вырезаны недавно. Вернее — ломаная линия, пентаграмма.