Пентаграмма - Ю. Несбё (2009)

Он улыбнулся и кивнул на сумку:

— Открой, любовь моя. Это тебе и ребенку.

Она зажмурилась. Открыла глаза и зажмурилась снова. И только потом нашла силы заглянуть в сумку.

— Какая прелесть! — Она почувствовала, как глаза наполняются слезами.

— Я люблю тебя, Ева Марванова. — Его голос снова стал певучим.

Он обнял ее, и она улыбнулась сквозь слезы.

— Прости меня, — шептала она. — Прости. Ты меня любишь, а большего мне знать и не нужно. Остальное неважно. Ты не обязан рассказывать мне про маму. Или про пистолет…

Она почувствовала, как его тело застыло в ее объятиях, и прошептала в самое ухо:

— Я видела пистолет, но я не хочу ничего знать. Ничего, слышишь?

Он осторожно высвободился из ее рук:

— Я устал, Ева, но выхода нет. Теперь уже нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты должна узнать, кто я.

— Но я знаю, кто ты, любимый.

— Ты не знаешь, чем я занимаюсь.

— Я не знаю, нужно ли мне это знать.

— Нужно. — Он взял у нее коробку и вынул оттуда цепочку. — Я занимаюсь вот этим. — Луч утреннего солнца сквозь кухонное окно попал на бриллиант в форме звезды, и камень игриво подмигнул. — И этим. — Он достал из кармана пиджака тот самый пистолет. Но теперь ствол был длиннее — из-за черной металлической шишки, навинченной на дуло.

Ева Марванова не так много знала об оружии, но знала, что это — глушитель. По-английски он метко называется «silencer».[16]

Харри проснулся от телефонного звонка. Во рту словно был кляп. Он поскреб нёбо сухим, словно черствый хлеб, языком. Электронные часы на ночном столике показывали десять часов семнадцать минут. В голове мелькнули обрывки каких-то образов, воспоминаний. Он вышел в гостиную. Телефон звонил уже шестой раз.

Он поднял трубку:

— Харри. Говорите.

— Я хотела извиниться. — Этот голос он всегда с трепетом ждал услышать в телефонной трубке.

— Ракель?

— Это твоя работа, — продолжала она. — За это мне нельзя на тебя злиться. Я просто устала.

Харри сел на стул. Из путаницы полузабытых снов что-то пыталось прорваться наружу.

— Тебе можно на меня злиться, — сказал он.

— Ты полицейский. Кто-то должен о нас заботиться.

— Я не про работу, — объяснил Харри.

Она не ответила. Он ждал.

— Я по тебе скучаю, — вдруг всхлипнула она.

— Ты скучаешь по тому, кого хотела во мне видеть, — возразил он. — А я, напротив, скучаю…

— Пока, — резко произнесла она. Словно песня оборвалась на середине мелодии.

Харри сидел и смотрел на телефон. Настроение было одновременно приподнятым и подавленным. Остаток ночного сна в последний раз попытался всплыть на поверхность сознания, но ударился о корку льда, которая с каждой секундой становилась все толще. Поискав на столе сигареты, он нашел только окурок в пепельнице. Язык по-прежнему почти ничего не чувствовал. По его нечеткой речи Ракель, наверное, решила, что он снова напился. Что в общем-то недалеко от истины — разве что отрава теперь другая.

Вернувшись в спальню, он снова взглянул на часы. Давно пора на работу. Что-то…

Он закрыл глаза.

В ушах снова зазвучало эхо Дюка Эллингтона. Нет, не то. Слушай дальше! И он услышал визг трамвая, шум кошачьих шагов по крыше и зловещий свист ветра в ядовито-зеленой листве березы на заднем дворе. Еще дальше! Он услышал голос дома, жалобу шпаклевки на оконной задвижке и где-то глубоко — рев пустого подвала. Услышал, как шуршит простыня по его голому телу и брюзжат нетерпеливые ботинки в коридоре. Как мама шепчет ему перед сном: «За шкафом, за черным шкафом, за черным шкафом его мадам…»[17] И он уснул.

Сон был продолжением его воспоминаний. Он ничего не видел. Он не должен был ничего видеть. Только слышать.