Ньеман повернулся к своему лейтенанту. Сказал – как харкнул:

– А тебе мало?

Она втянула голову в плечи. Шеф открыл ей свою израненную душу, а она выставила себя малолетней дурой, так и не понявшей, чем кончился фильм.

Сыщик вздохнул, как будто вдруг решил – по непонятной причине – поделиться с ней еще несколькими фрагментами.

– Родители так ничего и не узнали об этом пыточном аттракционе… Я заболел. Впал в депрессию. Отказался ходить в школу, запирался в своей комнате и не желал никого видеть. И тогда произошли два события, одно за другим.

Сначала умер Реглис – мы все еще жили у бабушки с дедушкой. Никто так и не узнал из-за чего, но Жан обвинил меня и то и дело повторял: «Это сделал Пьер…» А потом у него случился приступ, в коллеже. Я не помню точных обстоятельств – мне никто не рассказал деталей, – но отрицать проблемы с головой стало невозможно, ведь свидетелями припадка была половина класса. Жана забрали в психушку, обкормили лекарствами, и он превратился в зомби, путешествующего из одного заведения в другое.

А я стал «плохим» братом, не сумевшим вовремя забить тревогу, почти предателем. Меня отослали в пансион. Я больше никогда не был дома. «Семья ничего мне не дала в детстве – не даст ничего и в будущем…» – так я подумал, решил сам разбираться со своей жизнью и неплохо справился. Я всегда считал семью слабостью, а одиночество – силой. Так и выстоял. Но на отношениях с собаками был поставлен крест.

Майор замолчал, но Ивана с ним не закончила: она была сыщиком и только что узнала разгадку мучившей ее тайны. Странным, потусторонним образом их с Ньеманом связывали его страх и ее фобии – кошмары, уходящие корнями в детство…

– Что стало с вашим братом?

– Он покончил с собой в двадцать шесть лет. Жил «под присмотром», имел право выходить на улицу всего на несколько часов в день. Однажды он отправился к бабушке с дедушкой и повесился в той самой садовой хижине. Наверное, она навевала ему воспоминания…

«Будь осторожна и ненавязчива, детка», – предостерегла себя Ивана, как будто шла по едва схватившейся льдом поверхности озера. Увы – деликатность не была ее сильной стороной.

– Это сблизило вас с родителями?

Ньеман растерянно улыбнулся, не удивившись наивности своего лейтенанта.

– Под словом «это» вы имеете в виду смерть Жана? Вовсе нет. Я даже не пошел на похороны. Не забывай: семья – слабость.

Ей следовало поразмыслить над этой фразой. У нее никогда не было семьи, она не сумела ничего построить. «Хорошо бы Ньеман оказался прав…»

Майор почувствовал, что не договорил, и добавил:

– У меня тогда уже была собственная жизнь.

– Какая?

Ивана почувствовала фальшь и задала вопрос с «горки» старого доброго скептицизма: что может быть важнее смерти родного брата? Подобным банальностям не было места ни в его, ни в ее жизни.

– Я стал полицейским и погрузился в чужие преступления. Занятие не хуже других. Разнообразит жизнь. Отвлекает. Работа сделала меня сильнее, помогла справиться с детскими травмами. Мне так кажется. Во всяком случае, равновесия я добился и стал тем, кем стал.

Ивана знала, что он имеет в виду. Ньеман стал охотником, одержимым, убийцей и никогда не скрывал от нее, что его личность до конца сформировало право стрелять в людей в случае «законной самообороны».

Однажды он признался: «Убивать легко. Достаточно согласиться умереть». Ивана тогда не поняла смысла слов Ньемана. Она неделями обдумывала эту фразу, и наконец ее осенило: чужая смерть приемлема, только если воспринимаешь свою как нечто вторичное, анекдотическое. Так легче жить…

Ивана не могла согласиться с этой ма́ксимой. Она тоже убила – отца своего сына, – но не потому, что внутренне была готова умереть. Нет, она хотела жить и спасти своего сына.