— Я сказала, что он гей. — Она почувствовала, как защипало щеки, — значит, она покраснела.

— Вот оно что. — Фортен вздохнул и покачал головой. — Понимаю. — Он посмотрел на нее грустным взглядом, как смотрят на больное животное. — Это же маленький поселок. Вы слишком долго прожили в этой крохотной деревушке, Клара. И потому кругозор у вас ограниченный. Вы сами боитесь, как бы лишнего не сказать, а теперь еще и мне пытаетесь рот заткнуть. Это очень опасно. Политическая корректность, Клара. Художник должен раздвигать границы, быть агрессивным, все подвергать сомнению, шокировать. Вы не хотите это делать?

Она стояла, глядя перед собой, не в силах осознать, что он говорит.

— Но я мыслю иначе, — продолжал Фортен. — Я говорю правду, и говорю ее так, что мои слова могут шокировать, но они, по крайней мере, отражают реальность. А вы предпочитаете что-нибудь хорошенькое. И красивое.

— Вы оскорбили достойного человека у него за спиной, — выпалила Клара, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Слезы гнева, но она представляла, как это может быть воспринято. Как слабость.

— Я намерен отменить выставку, — сказал Фортен. — Я очень разочарован. Я думал, вы настоящая, но вы только делали вид. Все это у вас лишь поверхностное. Банальности. Я не могу рисковать репутацией моей галереи, устраивая выставку тому, кто не идет на риски, на какие должен идти художник.

На проезжей части образовался редкий просвет, и Дени Фортен бросился на другую сторону Сен-Урбан. Оттуда он посмотрел на Клару и снова покачал головой. Потом резвым шагом пошел к своей машине.

* * *

Инспектор Жан Ги Бовуар и агент Морен подошли к дому Парра. Бовуар предполагал увидеть что-нибудь традиционное. Дом, в котором может жить чех-лесничий. Может быть, швейцарское шале. Для Бовуара существовало квебекское и «все остальное». Иностранное. Китайцы были похожи друг на друга, как и африканцы. Южноамериканцы, если он вообще о них когда-нибудь думал, были того же поля ягода — ели одну и ту же пищу и жили в совершенно одинаковых домах. Все это были дома менее привлекательные, чем тот, в котором жил он. Ничуть не лучше были и его знакомые англичане. Чокнутые.

Швейцарцы, чехи, немцы, норвежцы, шведы — все они были для него смешаны в одну кучу. Высокие, светловолосые, хорошие спортсмены, хотя и чуть полноватые, и жили они в домах с двускатной крышей, обшитых панелями, и пили много молока.

Бовуар сбросил скорость и притормозил перед домом Парра. Увидел он только стекло — часть его сверкала на солнце, часть отражала небеса, облака, птиц, лес, горы вдали и небольшой белый шпиль. Церковь в Трех Соснах, приближенную этим прекрасным домом, который был отражением жизни вокруг него.

— Еще минута — и вы бы меня не застали. Собираюсь на работу, — сказал Рор, открыв дверь.

Он провел Бовуара и Морена в дом, залитый светом. Пол из полированного бетона. Твердый, надежный. Благодаря этому дом становился безопасным и в то же время словно парил в воздухе. Впечатление, что он парит, было полное.

— Merde, — прошептал Бовуар, входя в большую комнату, которая сочетала в себе кухню, столовую и гостиную.

Три стены были стеклянные, а потому возникало такое ощущение, будто наружное и внутреннее пространства не разделены, будто небо вплывает в комнату, будто помещение и лес едины.

Где еще жить чешскому лесничему, если не в лесу? В доме, залитом светом.

Ханна Парра стояла у раковины, вытирала руки, а Хэвок убирал посуду после ланча. В комнате пахло супом.

— Не работаете сегодня в бистро? — спросил Бовуар у Хэвока.

— Сегодня у меня смена с перерывом. Оливье спросил, не буду ли я возражать.

— И вы?

— Возражал ли я? — Они подошли к длинному обеденному столу и сели. — Нет. Я думаю, ему сейчас тяжело.

— А каков он в роли нанимателя?