Сиятельный - Павел Корнев (2015)

– Я в порядке! – отмахнулся тот, поставил бокал на пол и сцепил пальцы. – Это все весна, будь она неладна. Жара. Солнце. Дни все длиннее, светает раньше, темнеет позже. Я как в тюрьме здесь! Если бы не Кира, давно бы свихнулся…

Благодаря одному из милых наследственных заболеваний сиятельных Альберт не переносил прямых солнечных лучей, но творческих личностей сложно представить покидающими собственную постель на рассвете даже под угрозой расстрела. Поэтому я напомнил:

– Вся ночь в твоем распоряжении.

– Ночь, да, – кивнул Альберт, но как-то неуверенно. – Извини, Леопольд. Это все весенняя хандра.

Я в этом сомневался.

– Ты сжег рукописи и вылакал все вино, что было в буфете. Поправь меня, если ошибаюсь, но ты всегда пишешь, когда пьешь.

– Я пытался! – вскинулся Альберт. Передернул плечами, закутался в халат и повторил: – Я пытался! Все эти дни я пытался… Просто ничего не идет в голову! Муза покинула меня…

– Вздор!

– Вздор, – кивнул поэт и провел пальцем по шраму, выглядывавшему из-под короткой рыжеватой бородки. – И тем не менее это так. Чувствую себя полной бездарностью. И все из-за сущего пустяка! Это глупо, это ужасно глупо…

Я переставил стул от письменного стола к дивану, уселся на него и потребовал:

– Рассказывай.

– Ты не поверишь. Решишь, будто я умом тронулся.

– У меня богатое воображение.

Альберт помялся, затем поднял левую руку с искривленным мизинцем и спросил:

– Ничего не замечаешь?

Я покачал головой.

– Нет, – но сразу поправился: – Кольцо!

– Перстень, – уточнил поэт. – Перстень студенческого братства.

– Потерял?

– Потерял? – скривился Альберт. – Лео, посмотри на мой палец! Мне сломали его в день вступления в братство! Мизинец сросся криво, чтобы снять перстень, пришлось бы снова его ломать. Проклятье! Да я даже заложить эту побрякушку не мог, когда помирал с похмелья без сантима в кошельке!

– И ты не помнишь, куда его дел?

– Разумеется, не помню! Пару дней назад проснулся, а его нет. Перерыл здесь все вверх дном три раза. Три раза, Лео! Сдвинул всю мебель, заглянул во все щели! И ничего. Попросил поискать Киру; не нашла ни она, ни служанки.

– Ну еще бы, в такой-то темнотище!

– Не держи меня за идиота, Лео!

– Думаешь, его украли?

– Как? Как это могли сделать, не отрезав пальца?

– Перстень ценный?

– Студенческий перстень? Шутишь? Ему красная цена – пять франков.

– И чем же он так важен для тебя? – спросил я, ничего не понимая. – С чего ты взбеленился?

Альберт недобро глянул в ответ, повалился спиной на подушки и замолчал.

– Этот перстень вручили мне в шестнадцать лет, через пару часов я первый и последний раз дрался на дуэли. Там мне сломали мизинец и подправили физиономию, – ответил поэт после долгой паузы и прикоснулся к прочертившему левую щеку шраму. – А вечером того же дня я лишился невинности с дочкой врача, к которому пришел перевязать раны! Адово семя! Когда я написал свою первую поэму, перстень был у меня на пальце, это даже серьезней дочки врача! Я носил его половину жизни, понимаешь, Лео? Я не могу без него. Не могу больше сочинять без него, просто не могу.

– Это пройдет.

– Я будто пальца лишился!

– Не самая большая утрата.

– Убирайся!

Альберт швырнул в меня подушкой, но я был начеку и легко уклонился. Подушка угодила в тубу с зонтами и с грохотом опрокинула ее набок.

– Будь я проклят! – выдохнул поэт.

– Прогуляемся вечером? – предложил я, желая отвлечь приятеля от его тяжких раздумий.

– Не хочу, – отказался Альберт и попросил: – Будешь уходить, позови Киру, – но сразу приподнялся на локте. – Стой, Лео! Ты ведь полицейский, так найди его!

– Ты пьян, друг мой, – вздохнул я, забрал стоявшую у дивана полупустую бутылку вина и унес ее в буфет. – Найми частного сыщика.