В лесной чаще - Тана Френч (2010)

К двум часам ночи я решил, что если удастся как следует поспать, завтра утром все встанет на свои места. Выпил еще водки и выключил свет, но как только закрыл глаза, перед ними каруселью завертелись образы: Иисус, грязные подростки, рана в голове, жалкий номер… Часа в четыре я подумал, что надо быть полным идиотом, чтобы не забрать с работы записи. Нашарив выключатель, зажег свет и начал одеваться, но обнаружил, что у меня трясутся руки, и вспомнил про водку — в таком состоянии явно не стоило дышать в трубку, — а потом до меня стало доходить, что, если бы у меня имелись записи, вряд ли я смог бы в них что-то разобрать.

Я вернулся в кровать и какое-то время смотрел на потолок. Хизер и парень в соседней квартире храпели в унисон, за воротами комплекса изредка проезжал автомобиль, и по стене скользил свет от ярких фар. Я вспомнил про таблетки от мигрени — они всегда наводили на меня сон — и принял две штуки, стараясь не думать про побочные эффекты. Я заснул около семи, перед звонком будильника.

Когда я посигналил возле дома Кэсси, она выбежала на улицу в единственном строгом наряде — черном в тонкую полоску брючном костюме от Шанель — и в жемчужных серьгах своей бабушки. Кэсси быстро села в машину — мне показалось, подчеркнуто энергично, хотя, наверное, просто спешила укрыться от дождя.

— Привет! — воскликнула Кэсси. На ней был макияж, она выглядела взрослой, солидной и немного незнакомой. — Совсем не спал?

— Почти. Ты захватила записи?

— Да. Можешь посмотреть, пока я буду выступать. Кстати, кто пойдет первым, я или ты?

— Не помню. Сядешь за руль? Мне надо их прочесть.

— У меня нет страховки для этой штуки, — возразила Кэсси, презрительно взглянув на мой «лендровер».

— Тогда постарайся никого не сбить.

Кэсси пожала плечами и села на место водителя, а я с трудом выкарабкался из автомобиля и обошел его с другой стороны под хлеставшим по лицу дождем. У Кэсси был приятный почерк, четкий и ясный, и я всегда легко его разбирал, но теперь был так измучен и расстроен, что строчки прыгали у меня перед глазами и я не мог понять ни слова. Видел лишь какие-то каракули, плясавшие на страницах и рябившие причудливыми пятнами. В общем, я заснул, прислонившись к холодному стеклу.

Разумеется, меня вызвали первым. Не хочется вспоминать свой позор: я запинался, путался в фамилиях, называл неправильное время, постоянно извинялся и поправлял себя. Обвинитель Макшерри смотрел на меня сначала растерянно (мы были знакомы, и я всегда отлично выступал в суде), потом с беспокойством и, наконец, едва скрывая ярость. У него был снимок трупа Филомены, сделанный крупным планом: обычный трюк, чтобы напугать присяжных и склонить к обвинительному приговору. Я немного удивился, что судья разрешил это. От меня требовалось только указать на раны жертвы и сопоставить их с показаниями подсудимых, но, очевидно, это оказалось последней каплей. Я потерял остатки самообладания: стоило мне взглянуть на фото, как перед глазами вставал ее обезображенный труп, обмякший и избитый, с задранной юбкой и разинутым в немом крике ртом, будто она проклинала меня за то, что я все это допустил.

В зале суда было жарко как в бане, на окнах блестел сконденсированный пар. Я чувствовал, как от духоты сжимает голову, а по спине бегут струйки пота. Когда адвокат закончил перекрестный допрос, на его губах блуждала почти непристойная усмешка, как у подростка, которому удалось залезть в трусики к девчонке, хотя он рассчитывал максимум на поцелуй. Я смутил даже присяжных — они неловко ерзали и переглядывались.