Мои догадки ничего не меняют: понимаю, почему она не торопится закрыть дверь, вцепившись в серебристую металлическую ручку до побелевших костяшек, но прежде, чем Саша проиграет и пойдёт на поводу у своей жалости, стремительно уношусь вниз по лестнице. Я до сих пор женат. Она такая, какая есть. И как бы сильно мне ни хотелось оказаться вновь на диване в её гостиной, тех жертв, что она должна будет принести ради очередного спасения, мои желания не стоят.

Саша и так заплатила много: в глаза смотрит редко, наверняка до сих пор коря себя за ту слабость, что проявила памятным декабрьским вечером; прикосновений к моей руке боится как огня, забывая об инстинкте самосохранения разве что здесь – на лестничной клетке, где к запаху кошачьей мочи и выставленного соседом за дверь мусорного пакета, примешиваются едкие нотки табачного дыма. Дыма и моего разочарования – прошлого нет, и желания это прошлое возвращать теперь никакого.

Не считая, перебираю ступеньки ногами, с каждым шагом всё дальше отдаляясь от встревоженных карих глаз, и, лишь выбравшись на улицу, даю себе передышку. Небо звёздное, луна полная, фонари горят… А до машины я добираюсь почти на ощупь. Не знаю, следит ли Саша за мной с высоты четвёртого этажа, но оборачиваться уже не рискну. Устал и вряд ли наутро вспомню, как вилял по узеньким улочкам ночного городка, лишь каким-то чудом отыскав неприметную вывеску над тяжёлой дубовой дверью. Двадцать минут и из собеседников у меня – потрескавшийся белёный потолок в крохотной комнатке пустого хостела. Похоже, туристов эта глушь не привлекает.

Лежу, по горло закутавшись в колючее одеяло, и ломаю голову над тем, как выпутываться из этой передряги. Ведь теперь для сомнений места не остаётся – мне намяли бока вовсе не для того, чтобы разжиться наличностью из моего бумажника. Его забрали скорее для отвода глаз, и возможно, по сей день так и не заглянули внутрь: их целью был я, а не пара пятитысячных купюр. И, чёрт возьми, разве они её не достигли? Разве человека без прошлого можно считать живым?

Отравленный горечью напрашивающихся на ум подозрений, долго верчусь на скрипучей кровати и засыпаю лишь ближе к рассвету, записав в список подозреваемых двух самых близких людей. А когда звонкая трель мобильного прерывает короткий поверхностный сон, сажусь, злясь уже оттого, что одного лишь запрета мало, чтобы тягостные мысли перестали ломиться в голову. Мысли об Артуре, с которым я встречусь уже минут через тридцать, и о жене, что оставила больше десятка взволнованных сообщений. Претворяется? Или, действительно встревожена моим исчезновением?

– Глеб?! – судя по голосу, не на шутку, только, почему меня это не трогает?

Тру лоб, только сейчас осознав, что в этом звонке нет никакого смысла – мы чужие, а продолжать спектакль прямо сейчас я совсем не готов – и свесив ноги на холодный пол, гигантским усилием воли заставляю себя ответить:

– Прости, – выходит хрипло и как-то холодно, только почти бывшая жена вряд ли придаёт этому значение. Шумно выдыхает прямо в динамик и, нервно хохотнув, ждёт, что же я скажу дальше. Только… я и сам не знаю, что говорить. Крепко зажмурившись, поджимаю губы, на автомате отстукивая пяткой по местами протёртому линолеуму, и долго слушаю её дыхание, силясь выдать хоть что-то членораздельное. Очередное враньё, только на этот раз сюжет выдумываю я:

– Марин, я вчера перебрал, – надеюсь, жизненный, ведь тяжело вздыхать женщина перестаёт. – С Волковым. Встретились вечером, обсудили дела и слегка переборщили с водкой.

По-моему, звучит убедительно, но голос жены всё равно сквозит недоверием:

– До восьми утра? – и по большей части злостью, ведь следом за этим вопросом идёт другой:

– Ты в своём уме?

– Так вышло, – пожимаю плечами, торопливо натягивая носки, и тут же влезаю в ботинки, что разул прямо посреди комнаты. А она вновь посмеивается, только на этот раз вовсе не от разыгравшихся нервов: