Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова (2009)

Разговор случился зимой, в феврале. Они с Соколовым сидели на скамейке перед больницей, и Ксения сыпала семечки собравшимся у ее ног воробьям, а Антон Павлович курил – он всегда начинал курить после своих запоев, говорил, что курит ровно четыре дня, а потом бросает. До следующего раза.

Раннее синее утро, перевернутые желтые чашки фонарей вдоль аллеи, которая вела от больницы к остановке и дальше – к маленькой деревянной церкви, черные стволы редких лип, стороживших дорогу… Ксеня куталась в дубленку и стряхивала семечки, застрявшие в пушистой кроличьей варежке. Соколов часто жмурился, будто пытался проснуться, хотя на таком холоде сон слетал мигом, растворялся от мороза, как от кислоты. Она искоса поглядела на него и покачала головой: серая, землистого оттенка кожа, мешки под глазами и запавший рот старили его лет на десять.

– Завязывали бы вы, Антон Павлович, – с показным безразличием сказала Ксеня. – Выглядите плохо, чувствуете себя еще хуже. Олегу Федотовичу даете лишние козыри. Вся больница знает, что он вас терпеть не может.

– Юдошин – дурак, – хрипло отозвался Соколов, закуривая вторую сигарету. – Вся больница об этом тоже знает.

– Какая разница? – Она рассерженно бросила семечку, и встревоженный воробей отлетел в сторону. – С дураком, Антон Павлович, нужно обращаться куда осторожнее, чем с умным. Да что я вам объясняю? Вы же сами прекрасно все понимаете!

Они помолчали. Хирург начертил сигаретой в воздухе круг, ткнул в середину, словно поставил точку. Дым медленно рассеивался, и казалось, что одновременно вокруг становится светлее.

– Ненавижу зиму, – сказал Соколов. – Ксения, я тебе говорил, что как-то раз зимой я убил человека?

Ксеня поверила ему сразу. Позже она сама удивлялась тому, что у нее не возникло даже тени сомнения в том, что Антон Павлович сказал ей правду, хотя признание его прозвучало без всякой патетики – просто слова, произнесенные почти обычным голосом.

– Убил… – продолжал Соколов, глядя в то место, где была поставлена воображаемая сигаретная точка. – Мы с ним любили одну женщину. Возвращались вечером третьего февраля вместе домой, и Борька вдруг начал мне говорить, что я непорядочно себя веду, что на меня нельзя полагаться и он сам на ней женится… Я сперва дар речи потерял, а потом заорал на него благим матом, да и он в ответ – таким же. Стоим друг напротив друга, орем, и ни одного человека на всей улице…

Соколов снова замолчал. Ксеня сидела, боясь повернуть голову в его сторону.

– Я все помню очень хорошо, – медленно проговорил Антон Павлович. – Метель метет черная, ветер воет, будто с ума сошел, а я ничего не вижу, кроме Борькиного лица, – он кричит на меня и сам весь красный. Я думаю – вот сейчас ударю его, ударю прямо по лицу… А ударить не могу – страшно. А он выпаливает мне прямо в лицо: ты, говорит, только жизнь ей портишь, оставь ее в покое, она и так настрадалась из-за тебя! Поди, кричит, прочь! И тогда я его толкнул.

Ветер пронесся по аллее, взвихрил свежевыпавший снег, разметал горку пепла, ссыпавшегося с сигареты.

– Толкнул – и Борька вылетел на дорогу. Я машину слишком поздно заметил, а когда услышал, с каким звуком она его ударила, сразу понял, что он умер. И как будто выключили что-то во мне. Только что жил Борька Чудинов, а один миг – и стал вместо Борьки куль в дубленке.

Соколов закашлялся и долго не мог остановиться. Наконец вытер губы тыльной стороной ладони, спрятал обветренную красную руку в карман.

– И что вы сделали? – рискнула спросить Ксеня.

– Убежал. Отбежал в сторону, к подворотне, и оттуда смотрел. Водитель из машины выскочил, наклонился над Борькой, а потом закричал так, что даже из подворотни слышно было, и бросился обратно. И уехал.

– Как – уехал?

– Точно так же, как я убежал, – невесело усмехнулся Соколов. – Тоже, значит, перепугался до смерти.

– А вы? Что вы сделали?