Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова (2009)

Она поставила на стол фарфоровую сахарницу и принялась непринужденно рассказывать о том, как много изменилось в их городе. Макар послушал о новостройках, о новой затее мэра, решившего сделать из Тихогорска культурную столицу области и тщетно пытающегося заманить туристов, о конкурсах цветоводов… А затем прервал монолог хозяйки на полуслове:

– Простите… Мне показалось, что я слышал плач в этой комнате.

Спокойствие исчезло в долю секунды, будто в лицо Эльвире Леоновне плеснули холодной водой. Скулы ее порозовели, а глаза внезапно блеснули яростью – точно так же, как полчаса назад у ее дочери. Шестакова крепко сжала ручку чашки, словно стараясь не расплескать чай, и поставила ее на блюдце.

– Вы что-то перепутали, – сдерживаясь, сказала она. – Уверяю, Макар Андреевич, вам показалось. Может быть, плакала Эля – у нее не очень крепкие нервы, она впечатлительна и ранима, к тому же ее комната расположена неподалеку от вашей…

– Боюсь, Эльвира Леоновна, это никак не могла быть ваша дочь. Ее в тот вечер и дома-то не было… К тому же я не смог бы перепутать звук, доносившийся из комнаты Эли и из той, угловой.

– Вы говорите ерунду! – отчеканила Шестакова.

– Я лишь говорю о том, что слышал, – пожал плечами Макар, делая вид, что не замечает ни смены ее настроения, ни резкости тона. – А из той комнаты я два раза слышал плач. Вечером и ночью.

– Но там же везде двери!.. – почти отчаянно вскрикнула Эльвира Леоновна, как-то нелепо, жалко взмахнув руками, и Илюшин осекся.

– Что значит… – начал было он и вдруг понял: – Двери? Вы поставили звуконепроницаемые двери?

– Это… для гостей… – пролепетала Эльвира Леоновна, снова меняясь в лице – ярость уступила место растерянности. – Их нельзя назвать звуконепроницаемыми, просто они должны гасить шум. Там внутри какой-то слой… Я поставила их затем, чтобы гости не мешали друг другу!

Илюшин молчал, глядя на нее, и Шестакова встала, суетливо схватила и понесла к раковине чашку, из которой она не отпила ни глотка.

Когда она снова обернулась к Макару, лицо ее было почти безмятежным, и только два розовых пятна на скулах напоминали о недавней вспышке.

– У меня останавливались очень разные люди, – с достоинством проговорила Эльвира Леоновна, вновь превращаясь в прекрасную немолодую немецкую куклу. – Конечно, как хозяйка, я обязана позаботиться о всеобщем удобстве.

– О всеобщем удобстве… – повторил Макар.

– Именно так! А теперь, прошу меня простить, я оставлю вас одного.

Шестакова вышла, не глядя на Илюшина. Тот посидел некоторое время в задумчивости, прокручивая в голове только что случившуюся сцену, и покачал головой.

– Не уверен, Эльвира Леоновна, что хотел бы, чтобы вы заботились о моем удобстве, – вслух сказал он и вылил остатки кисловатого чая в раковину.

Яков Матвеевич спал в эту ночь плохо. Дурная уличная собака несколько раз принималась выть, и Афанасьев, проваливавшийся в смутный тяжелый сон, снова просыпался, кляня ее на чем свет стоит.

Утром он встал разбитый, долго чистил зубы и старался не смотреть на свое отражение в зеркале. «Старик, совсем старик». Желтоватая нездоровая кожа, сморщенные мешки под глазами… Яков Матвеевич окатил лицо ледяной водой и вышел из дома – подышать свежим воздухом, проветрить голову. Чувствовал он себя препаршиво.

Пакостная собака куда-то убежала, и от этого он совершенно раскис, хотя не собирался ни ругать, ни приманивать ее. Просто хотелось прогуляться, чтобы псина встретила его и виновато виляла бы хвостом, извиняясь за ночное безобразие. Он бы снова назвал ее дурой и был бы с нею строг, но сварил бы им на двоих овсянку – вчера она съела целую миску овсянки, в которую он добавил кусочки курицы, выловленной из своего супа.