Книга Балтиморов - Жоэль Диккер (2017)

Вуди оттолкнул его с дороги и кинулся прочь. Тетя Анита побежала за ним.

– Вуди! – кричала она. – Вуди! Умоляю, подожди!

Чтобы не ждать лифта, он помчался вниз по лестнице. Она спустилась на лифте. Когда он добежал до первого этажа, она уже ждала его. И обхватила руками:

– Вуди, ангел мой, подожди!

Он вырвался из ее объятий:

– Оставь меня! Шлюха!

И ринулся прочь с криком:

– Я расскажу Солу!

Она побежала за ним:

– Вуди, умоляю!

Он вылетел из здания, прыгнул на тротуар и, не глядя по сторонам, понесся через дорогу к своей машине. Ему хотелось уехать как можно дальше. Тетя Анита кинулась за ним. Она не заметила приближавшийся на большой скорости фургон, и тот на полном ходу врезался в нее.

Часть третья

Книга о Гольдманах

(1960–1989)

29

Весь апрель 2012 года я наводил порядок в дядином доме. Вначале просто разбирал те документы, что попадались под руку, а потом затеял основательную чистку.

Каждое утро я покидал свой бока-ратонский рай и пробирался через джунгли Майами на тихие улочки Коконат-Гроув. Всякий раз, подъезжая к дому, я не мог избавиться от ощущения, что он здесь, ждет меня на террасе, как ждал в прошлые годы. Но запертая дверь, которую приходилось открывать ключом, и дом, где, несмотря на регулярные визиты домработницы, стоял затхлый запах, быстро возвращали меня с небес на землю.

Начал я с самого легкого – одежды, полотенец, кухонной утвари; все это я сложил в коробки и отдал в благотворительный фонд.

Дальше встала более сложная проблема: мебель. Я понял, что каждое кресло, каждая ваза или комод напоминают мне о нем. Он ничего не сохранил на память об Оук-Парке, но за последние пять лет я столько времени провел с ним в этом доме, что у меня наросли собственные воспоминания.

Потом дошло дело до фотографий и личных вещей. Я вытаскивал из шкафов целые коробки семейных снимков. Погружался в эти фото, как в бассейн времени, и чувствовал что-то похожее на счастье от встречи с Гольдманами-из-Балтимора, которых больше не осталось на свете. Но чем глубже я погружался, тем больше вопросов теснилось у меня в голове.

Иногда я делал перерыв и звонил Александре. Она редко снимала трубку. А когда снимала, мы молчали. Я говорил только:

– Привет, Александра.

– Привет, Марки.

И больше ничего. Думаю, нам обоим столько нужно было сказать друг другу, что мы даже не знали, с чего начать. Семь долгих лет мы разговаривали каждый день, без исключения. Сколько вечеров мы провели за разговорами! Сколько раз, когда я водил ее куда-нибудь ужинать, мы оставались в ресторане последними и все разговаривали, а служители уже подметали зал и готовились закрывать! Нам так долго друг друга не хватало; с чего же нам начать рассказывать, что с нами было? С молчания. С могучего, почти магического молчания. С того молчания, какое излечило все раны после смерти Скотта. В Коконат-Гроув я садился на террасе или под козырьком на крыльце и воображал себе Александру в ее гостиной в Беверли-Хиллз, с огромными окнами во всю стену и видом на Лос-Анджелес.

Однажды я все-таки нарушил молчание.

– Я хочу быть с тобой, – произнес я.

– Зачем?

– Мне страшно нравится твой пес.

Она расхохоталась:

– Дуралей.

Я знаю: произнося это слово, она улыбалась. Как улыбалась долгие годы всякий раз, когда я валял дурака.

– Как поживает Дюк? – спросил я.

– Прекрасно.

– Я по нему скучаю.

– Он по тебе тоже скучает.

– Может быть, когда-нибудь мы с ним повидаемся.

– Может быть, Марки.

Я сказал себе, что, пока она называет меня “Марки”, надежда есть. Потом я услышал всхлипы. Больше она не сказала ни слова. Я понял, что она плачет. Злился на себя за то, что доставляю ей столько горя, но отказаться от нее не мог.