Перенести детей в пещеру было не так просто, как ему казалось, и он изрядно попотел, укладывая каждого из них. Закончив с этим, спустился к ручью, журчавшему неподалеку, набрал свежей воды и вернулся, опасаясь обнаружить, что Лизетта сбежала. Но она сидела на земле, прижавшись к стволу дерева, словно собака, забытая хозяином на привязи. Он отвязал ее, отчего-то поверив, что она не воспользуется его добротой – глупая уверенность, если подумать, но думать ему не хотелось. Сначала женщина забралась в пещеру, к детям, но затем села возле выхода, обняв себя руками, глядя на лес, расстилавшийся внизу.

Утром он отправит ее в город, а сам с детьми переберется в другое место… Как ни хитер бургомистр, а он перехитрит его. Похотливый толстяк не откажется платить, раз у Крысолова его сокровище, белокурое дитя с развратным взглядом.

Крысолов не собирался разводить костер, понимая, что отблески огня выдадут его с головой, но не успело солнце сесть, как над лесом собрались тучи и хлынул такой ливень, словно святой Петр копил небесную воду по заказу Крысолова, не давая ей проливаться раньше времени. В такой дождь не видно дальше двадцати шагов, и потому он, забравшись под ель, развел небольшой костер и выпустил из коробки Ушастого.

Через некоторое время пришла Лизетта, пристроилась напротив, глядя на пламя. Крысолов наклонился, поворошил угли, и по ним засновали красные, как глаза крыс, огоньки.

– Завтра пойдешь в город с утра. Скажешь на словах, что за возвращение детей я увеличиваю плату в два раза. Двести солидов и две тысячи денариев – вот цена за то, чтобы все малютки вернулись домой.

– А если они откажутся?

Крысолов пожал плечами:

– Ты думаешь, я потащу детей с собой? Они выпьют по три глотка того же средства, что выпили днем, и заснут вечным сном.

– Ты не сделаешь этого!

Убежденность, прозвучавшая в ее голосе, позабавила его:

– Отчего же? Что может меня остановить? Подумай, Лизетта: я освободил Хамельн от крыс, а твой муженек вышвырнул меня, не заплатив и медной монеты. Он бы бросил меня в тюрьму, дай я ему такую возможность, но не успел. Не сомневаюсь, сейчас он клянет себя за это… Меня прогнали с позором, и слава моя побежит впереди меня. Вы готовились к голоду, готовились к позору, я избавил вас от того и другого – и что же? Разве кто-то заступился за меня, когда твой муж решил подкупить Курца? Разве кто-то возвысил свой голос в мою защиту, когда мне не бросили и собачьей подачки? Останься крысы в Хамельне, и вряд ли кто-то из этих детей, – он кивнул на пещеру, – увидел бы следующее лето. Так что я всего лишь сделаю то, что случилось бы и без меня.

Кажется, теперь она была куда менее уверена, чем прежде. Ему нравилось наблюдать за страхом и смятением, отражавшимися на ее лице, и видеть, как она волнуется и от волнения прикусывает нижнюю губу.

– Ты не убьешь их! Ты… Ты совсем не так жесток, как притворяешься!

Он от души расхохотался, и от его смеха Лизетта вздрогнула.

– Жестокость? Да ты сама как глупый ребенок! Жесток я был бы, если бы мучил их, как твои сограждане мучили несчастных неповинных кошек… А я лишь дам им такую смерть, которая для многих является благом. Если твой муж откажется платить…

– Он не откажется!

– Завтра и поглядим. Ты должна вернуться к этой пещере до захода солнца. Я стану ждать неподалеку. Если приведешь кого-нибудь или за тобой тайно отправят людей, я замечу их – и тогда прощайтесь с детьми. Ты принесешь с собой выкуп, и я уйду с ним, а потом сообщу, где спрятаны ваши птенчики.

Лизетта взяла палку, поворошила угли в затухающем костре. Капля дождя упала с промокшей еловой лапы ей на лицо, и она безотчетно стерла ее, думая о чем-то своем.

– Мне кажется все же, что ты добрый человек, – невпопад сказала она, глядя на него со странным выражением.

Он не нашелся что ответить и лишь криво усмехнулся. «Добрый человек!» Вот, значит, как она думает о нем?