Дудочка крысолова - Елена Михалкова (2010)

Крысолов кивнул и отодвинулся, обдумывая услышанное. Что ж, хоть страшный мор не ходит поблизости…

– Кто был в городе до меня? – спросил он, не ожидая в ответ ничего интересного.

И оказался прав. В Хамельне появлялись несколько мошенников, первым из них поверили, хотя отделались небольшими деньгами, а следующих стали проверять. Ни один из них, несмотря на свои пышные грамоты, не смог истребить крыс даже на одной улице, не говоря о соборе.

Крысолов поразмыслил еще, отгоняя вопрос, который вертелся у него на языке, и даже прикусил кончик языка – не больно, но ощутимо. Это помогло: он проглотил то, что хотел спросить, и, вынув из кармана золотую монету, бросил ее старику. Но когда тот доковылял до двери и уже отодвинул засов, окликнул его, не в силах справиться с любопытством:

– Послушай! Сегодня в ратуше я видел женщину. Рыжую…

– А-а, Лизетту! – перебил его старик. – Она частенько там появляется. Жена нашего бургомистра, чтоб его годы продлились на столько лет, сколько раз он покрывает за ночь свою кобылку.

Он похабно хихикнул и скрылся за дверью.

После его ухода Крысолов пытался обдумать то, что поведал нищий, но из головы не выходил образ женщины с обнаженными руками – женщины, сперва прячущейся от него, а затем крадущейся следом, словно охотник. «Лизетта!» Его передернуло от отвращения. Он замер, положив руки на грубый стол, сцепив пальцы в кулак и не обращая внимания на крысу, которая, попискивая, пыталась забраться ему на плечо.

В глазах Лизетты играла насмешка, а в выражении простоватого личика он прочел высокомерие. Пария, отверженный, которого презирали и боялись, но без которого не могли обойтись, – вот кем он был для жителей каждого места, где появлялся со своим шестом, дудкой и мешком за спиной. К этому он привык. Но не мог привыкнуть к мысли о том, что он – как чучело пятнадцатиголовой крысы, что привязано к верхушке шеста, вызывает жадное любопытство, смешанное с отвращением. В женщинах он ощущал это особенно остро. Они унижали его своими взглядами, под которыми он начинал чувствовать себя обнаженным.

И нелепым. Смехотворно нелепым, жалким, убогим мальчишкой, что глазеет на изобильные груди встречных красоток, а потом, спрятавшись в укромном углу, впадает в постыдный грех рукоблудия, предаваясь еще более постыдным мечтаниям. Как в те годы, когда он и впрямь был мальчишкой, хоть и не особенно глазеющим на то, что предлагалось для оценивания куда более искушенным взглядам.

Нет, он не был ни нахальным, ни развязным – тринадцатилетний сын аптекаря, густо краснеющий, стоило встречной служанке подмигнуть ему или игриво повести плечом. На том постоялом дворе, где они остановились в ожидании приезда отцовского приятеля, эти служанки были все как на подбор: рослые, крепкие, как капустные кочерыжки, и все до одной кривозубые. Они оказались первыми женщинами, которых он увидел вблизи и которые обращали на него внимание. До этого небольшого путешествия их жизнь с отцом была близка к монастырской, и дочерям Евы в ней не было места. После смерти матери его и без того замкнутый отец стал совершенным нелюдимом, вступая в беседы с другими людьми лишь по необходимости – в своей лавке. Но к ним домой никто не допускался.

Поэтому их бесстыдство и развязность поразили его. Служанки бранились в голос, рассказывали откровенно непристойные истории, а заметив, что мальчик стесняется их, изобрели новую забаву: громко пукали по очереди, вздымая юбки, словно поднятые воздушной струей. Смеялись все, кроме мальчика, – у него их веселье вызывало отвращение. Он старался не смотреть на девиц, потому что они делали неприличные жесты, которые не пристало делать женщине, какое бы положение она ни занимала, но они чувствовали его смущение и нарочно выводили его из себя. В конце концов он шаг боялся ступить из тесной комнаты, в которой они с отцом коротали время.