Тайна персидского обоза - Иван Любенко (2013)

Варенцов оттопырил губу, будто его чем-то обидели, и, едва кивнув, отвернулся. Стоящая рядом с ним актриса с нескрываемым любопытством рассматривала адвоката, отметив про себя зеркальный блеск его туфель, безукоризненность отутюженных стрелок на брюках, летний сюртук явно не местного покроя и осыпанную брильянтами заколку на черном муаровом галстуке.

Глафира Виссарионовна смерила Ардашева высокомерным, явно недружелюбным взглядом и ответить любезностью не удосужилась.

— Вот так, живешь-живешь, а потом раз — и нету! — стремясь сгладить неловкость от затянувшегося молчания, невпопад сказал Савраскин.

Клим Пантелеевич молча кивнул и направился к восточному выходу. Читая надписи на могильных плитах и старых покосившихся надгробиях, Ардашев оказался в той части погоста, где теперь предавали земле только военных. Перед ним внезапно выросли священник, размахивающий кадилом, и двое солдат, уже опустивших в могилу гроб.

— Кого хороните? — спросил присяжный поверенный.

— Раба божьего Корнея, — ответствовал солдат. — Угомонился, сердечный. Подумать только… восемьдесят с лишком годков душа его неприкаянная мучилась.

Клим Пантелеевич бросил в яму горсть земли и пошел прочь. «Ну вот, — подумал он, — одной бедой стало меньше».

Ветер стих. Адвокат поднял голову. В чистом, будто выбеленном известью небе ярко светило июльское солнце, а от недавней облачности не осталось и следа.

21

Поступок

Для свободных людей один день — не время. Жизнь горожанина наполнена разнообразными событиями, и, оглядываясь назад, он вспоминает лишь те из них, что оставили в его памяти глубокий след. Все остальное не важно и потому забыто. Он не считает дни и, пока жив, верит: если сегодня моросит дождь, то завтра обязательно выглянет солнце. Но в тюрьме все по-другому: вместо голубого неба — закопченный потолок, а там, где растет зеленая трава, — холодный и грязный каменный пол. Пахнет сыростью, человеческими испражнениями и пшеничной кашей. Вдоль серых стен — голые деревянные нары и свернутые соломенные матрацы в головах. Вокруг — мрачные и озлобленные лица. В них читается угрюмая безысходность обреченных на долгие годы сидельцев, но неведомо, что может произойти с любым из них через минуту. И потому для арестанта важно прожить не только день, но и каждый час.

Воздух неволи наполнен тревогой и ожиданием неминуемой опасности. Каждое необдуманное слово острожника подобно искре может зажечь огнем ненависти глаза сокамерников и привести к беде. Заключенный подобен несчастному путнику, ступившему на тонкий весенний лед глубокой реки. Он вынужден следить за каждым своим шагом и замирать в неподвижности, опасаясь любого неосторожного движения, провоцирующего внезапный конфликт.

Громыхнул старый замок, и заунывным воем заголосили дверные петли. Не поднимая головы, Шахманский прошел к своему месту. Почти следом за ним появился и Яшка-кровосос. Разговоры стихли, и вся уголовная братия с интересом ожидала нового выступления волынщика[25].

Варнак не торопясь, с напускной неохотой приблизился к арестанту и хамовато поинтересовался:

— А правду говорят, что ты чиновником значился в акцизном ведомстве?

— Правда.

— Вот и хорошо. Выходит, ты чиновник?

Ответа не последовало.

— Что ж ты молчишь, крыса канцелярская? Аль ты со мной не согласный? — урка уставился на него маслянистым, подернутым мутной пленкой взглядом.

— Согласен, — прошептал Шахманский, предчувствуя недоброе.

— Ну вот, жиганы, — обратился к уркам-оребуркам[26] Яшка-кровосос. — Все слыхали, как он себя чиновником кличет?

— Все! — загалдели воры.

— Ну, значит, отныне чиновником[27] ему и быть! Так тюрьма постановила! Так что давай чисти парашу, да так, чтоб до серебряного блеска! — хохотнул Яшка.

Заключенный не шелохнулся. Он производил впечатление забитой и задерганной лошади, для которой смерть — единственное избавление от мучений.