Присягнувшие Тьме - Присягнувшие Тьме (2009)

Я подошел к кровати. За переплетенными трубками и проводками лежал человек, слабо освещенный пульсирующими сигналами монитора. На белой подушке четко выделялась голова. Мне вдруг показалось, что черная голова отделена от тела. Руки походили на плети, обтянутые тусклой кожей, зато прикрытый простыней живот выпирал, как у беременной женщины.

Я подошел еще ближе. В тишине палаты одна из резиновых подушек надувалась, а потом опадала, издавая долгий звук, похожий на выдох. Я наклонился, чтобы получше рассмотреть черную голову. Она не просто облысела, на лице не осталось ни единого волоска, все было выжжено лучевой терапией. Кожа обтянула мышцы и сухожилия, превратив лицо в жуткую маску.

Теперь нас разделяли всего несколько сантиметров, и я понял, почему мне показалось, что голова лежит на подушке сама по себе. Его горло было забинтовано, и повязка сливалась с подушкой, создавая впечатление, что голова отрезана. Шопар говорил мне, что у Ламбертона рак горла или щитовидной железы, точно я не помнил. В таком состоянии с ним невозможно разговаривать, даже если морфин еще не окончательно затуманил его разум. У него наверняка уже не было ни трахеи, ни голосовых связок.

И тут я отшатнулся.

У него открылись глаза. Зрачки оставались неподвижными, но в них читалась крайняя сосредоточенность. Правая рука приподнялась, указывая на аудиошлем, висевший на подставке. Шнур соединялся с повязкой на горле. Это была система усиления звука. Я надел наушники.

– А вот, наконец, и прекрасный рыцарь… взыскующий правды…

Я слышал голос в наушниках, но его губы даже не дрогнули. Голос шел прямо изнутри. Даже тембр был выжжен лечением, как и все остальное.

– Полицейский, которого мы все ждали…

От этих слов я оторопел. Ламбертон сразу почуял во мне сыщика. И находясь на пороге смерти, открыто надо мной насмехался.

– Я из Уголовной полиции Парижа. Что вы можете мне сказать по поводу убийства Манон? – тихо спросил я.

– Имя убийцы.

– Убийцы Манон?

В знак согласия Ламбертон закрыл глаза.

– КТО ОН?!

Сомкнутые губы прошептали:

– Мать.

– Сильви?

– Это была мать. Она убила свою дочь.

Окружавший меня полумрак начал сжиматься. Дрожь пробежала по лицу, царапая его как наждачной бумагой.

– И вы всегда это знали?

– Нет.

– А когда узнали?

– Вчера.

– Как же вы могли здесь узнать что бы то ни было?

На его лице появилось подобие улыбки. Мускулы и нервы очертили темные провалы.

– Она пришла ко мне.

– Кто?

– Медсестра… Которая свидетельствовала по делу…

Мой мозг лихорадочно заработал. Жан-Пьер Ламбертон говорил об алиби Сильви Симонис. С нее были сняты все подозрения, потому что в момент убийства ей делали операцию в этой самой больнице. Чревовещатель твердил:

– Она пришла ко мне и во всем призналась. Она все еще тут работает.

Я все понял. По той или иной причине медсестра в то время солгала, и вот уже четырнадцать лет ее мучает совесть. Узнав, что Ламбертона перевезли сюда и что он при смерти, она во всем ему покаялась.

– Катсафьян. Натали Катсафьян. Поговори с ней.

– Под каким именем скрывается Тома Лонгини? – прошептал я.

В наушниках не возникло никакого звука. Я машинально постучал по ним. Разговор был окончен. Ламбертон отвернулся к окну. Я уже собирался уходить, когда голос раздался снова:

– Погоди.

Я застыл на месте. Глаза снова уставились на меня. Два черных шара с желтоватым ободком, выстоявшие против всех облучений и разрушений.

– Ты куришь?

Я ощупал карманы и вынул пачку «кэмел». Моя рубашка намокла от пота. Умирающий прошептал:

– Покури… для меня…

Я раскурил сигарету, пуская дым над обожженным лицом. Невольно мне представлялся осколок метеорита, сгусток пепла. Как будто я разжигал костер в память о нем.