Саид. За гранью - Анастасия Шерр (2021)

– Красивые тату, – вырывается у меня раньше, чем успеваю подумать. Ещё один замечательный эффект от сильных транквилизаторов – мозг отрубается на несколько суток.

– Мой брат Валид сделал свою первую татуировку в семнадцать лет. Отец увидел, взбесился. А я, увидев его реакцию, на следующий же день сбежал в Москву и расписал себе всю спину.

– Зачем? – забыв о телевизоре, поворачиваюсь к нему, а Хаджиев, наконец, отлипает от окна и закрывает жалюзи.

– Назло отцу.

– И как?

– Да никак. Он отправил за мной охрану, привезли домой. Отец спросил, зачем я сбежал, а я показал ему татуировки.

– И что он сказал? Отругал тебя?

– Нет. Он был недоволен, я увидел это по глазам. Но не сказал ни слова. Я часто его провоцировал. А он молчал. Хотя моим братьям за подобные поступки хорошо прилетало. Мог даже ударить. Но только не меня. Я думал, что ему наплевать на внебрачного сына. Из-за этого бесился и продолжал злить отца. Но он ни разу не упрекнул меня ни в чём. До сих пор ни разу, представляешь? Даже когда я приказал поджечь дом своего брата и его склады. Я много дерьма наворотил. А Саид-старший будто онемел.

– Я думаю, дело не в том, что он тебя не любит. Скорее, наоборот.

Саид прошел к дивану и присел рядом, закидывая руку на спинку прямо над моими плечами. Снова ощутила его запах, немного отодвинулась. Я сейчас слишком уязвима, слишком чувствительна, а он нарушает моё и без того хрупкое личное пространство.

– Я это уже понял. Только дело не в том, что я самый любимый сын. А в том, что он чувствует свою вину передо мной и моей матерью. Это разные вещи.

– Тогда почему ты не попытаешься простить его? Ведь он сам себя простить не может, а это хуже всего. Он сам себя наказал. Возможно, если бы ты простил его и сказал об этом, ему стало бы легче, – даже не заметила, как включилась в работу.

– Я не хочу, чтобы ему становилось легче, Надя. Я хочу, чтобы ему было больно так же, как было больно моей матери, когда эти ублюдки насиловали её и избивали. А потом она горела в огне, и всё это я слышал. Я разодрал руки об стены, пытаясь выбраться из подвала, чтобы помочь ей. И не смог. А потом, когда её крики стихли, замолчало всё вокруг. Я не слышал ничего несколько дней. Говорить не мог. Я вообще мало что соображал. Только прокручивал в голове её голос, её просьбы отпустить… чтобы не забыть. Я до сих пор помню её голос. И последний крик. Когда меня вытащили из-под обугленных обломков, я чувствовал во рту вкус пепла… Этот ни с чем не сравнимый вкус утраты, Надя. В тот день сгорел и я. Сгорел её ребёнок, которого мама хотела видеть не бандитом. Она мечтала, чтобы я стал врачом. Чтобы помогал людям. А теперь я ненавижу людей. Либо пользуюсь ими, пока они мне нужны, либо вышвыриваю их из своей жизни. Отец и его поступки превратили меня в такого же, как он сам. А по-другому не умею и не хочу. Моя мать любила людей, и чем они ей отплатили? Теперь спроси себя, простила бы ты отца на моём месте? – он повернулся ко мне всем корпусом, протянул руку к лицу и большим пальцем стёр с моих щёк слёзы. – Ты похожа на неё. Ты тоже веришь и помогаешь людям, несмотря на то, сколько боли они тебе причинили. Моя сильная кукла Надя. Ты так усердно выстраиваешь вокруг себя стены, чтобы никто не смог увидеть, насколько ты ранимая.

Смотрю, как приближается его лицо, а губы накрывают мои и уверенно, немного жёстко целуют, причиняя незначительную боль.

Отпрянув назад, упираюсь ему в плечи. Улавливаю его учащённое дыхание, мотаю головой, немо запрещая касаться меня. Он снова порывается поцеловать, но я останавливаю его звонкой пощёчиной.

– Сука, – шипит мне в губы, надавливая на них пальцем и скалясь, будто зверь. – Всё равно моей будешь. Я в пыль раскрошу любого, кто попытается мне помешать.

***