Всё начинается со лжи - Елена Лабрус (2020)

Со сна смурная, растрёпанная, она тёрла кулачками глазки, но с его колен сползать явно не собиралась.

— Я пѝсать хочу, — выпятила она нижнюю губу, глядя вовсе не на меня.

— Машунь, беги сама, — остановила я этого полоумного отца, даже без кавычек.

И на удивление, они оба послушались.

— А бабушка во сколько приедет? — глянула я на часы, когда Матрёшка убежала.

— Она не приедет. У неё сегодня выходной, — невозмутимо хлопал Верейский ресницами, что на фоне гладко выбритого лица теперь казались особенно густыми и тёмными.

— Ты с ума сошёл? А с Машкой кто будет? — оглянулась я в поисках телефона. — Мне же на работу.

— Я с ней посижу, не суетись, — остановил он мою руку. — Давай, доедай. Собирайся. И ни о чём не беспокойся. Я справлюсь.

— В смысле справлюсь? А тебе на работу разве не надо?

— Надо. Но с этим я разберусь, — встал он, чтобы убрать свою тарелку. А потом принялся медитировать у открытого холодильника. — Что она ест на завтрак?

— Там есть гречка, погрей с молоком, — засовывала я в себя на ходу остатки яичницы. Время поджимало. А я ещё даже волосы не высушила.

«Не забыть купить шампунь!» — вспомнила я. А то вытряхивала сегодня последние капли.

— Спасибо большое! — поцеловала Верейского в щёку.

Нет, так легко не отделалась. Поцелуй длился пока не вернулась Матрёшка.

И как же хотелось остаться! Как же хотелось ему всё рассказать.

Пока он делал кашу, там же на кухне я красила глаза. И решила между делом осторожно спросить его про Пашутина.

И то, что так хотела услышать от его дочери, услышала от Верейского.

— Замечал. Скажу тебе больше, знаю, что он болен и чем, — тяжело вздохнул он. — Как думаешь, сколько ему осталось?

— Трудно сказать. Я разговаривала с генетиком. Достоверно описанных случаев синдрома Лея у взрослых нет. У детей он, как правило, начинает проявляться рано, когда здоровый ребёнок, который бегал, говорил и нормально развивался, вдруг словно начинает обратный отчёт в развитии: забывает слова, перестаёт ходить, даже держать голову. Эти несчастные детки редко доживают до семи-восьми лет. Но чтобы почти в шестьдесят дал о себе знать такой серьёзный генетический сбой, редкость, — я вздохнула. — Теперь не знаю, удастся ли уговорить его пройти обследование в нашей лаборатории.

— А зачем? — нахмурился Верейский. Матрёшка попыталась выскользнуть из-за стола. Но он подхватил её у самого пола, снова усадил за нетронутую кашу. И вручил не пластиковую детскую, а настоящую «взрослую» ложку. — Ты же уже большая девочка, правда? Справишься?

И когда она заинтересованно ткнула её в тарелку, снова посмотрел на меня.

— Прежде всего, чтобы убедиться, что ему поставили правильный диагноз. Ну и потому, что это уникальный случай, — ответила я. — Если удастся его описать и изучить, это внесёт неоценимый вклад в науку. Его дочь — моя пациентка, это наследственное заболевание, я никак не могу остаться в стороне.

— Да ты и правда серьёзный учёный, и отличный врач, — улыбнулся Верейский, иронично, конечно, зараза. А может и нет. — Но как ты узнала, что Пашутин болен?

Упс! А ведь хороший вопрос.

И я, конечно, могла бы сказать: из анализов Юлии Владимировны. Но между мной и его пристальным пытливым взглядом, словно не осталось больше места для лжи. Я так устала что-то всё время от него скрывать.

— От него ждёт ребёнка девушка, беременность которой я веду.

— Ксения? — не сильно удивился он. — Так вот почему ты спрашивала про неё у меня?

— Паш, — я встала, чтобы его обнять. — Если честно, я думала, что отец этого ребёнка ты. Когда она пришла и сказала, что твоя домработница, то есть твоей невесты, а потом что беременна от человека, у которого работала…

Он так внимательно слушал, что мы оба совсем забыли про Матрёшку. Только когда её большая ложка застучала по дну, опомнились.

— Моя умница, — шепнул он, нежно целуя Машку в лоб.