Игра в ложь - Рут Уэйр (2018)

Мы пересекаем последнее поле, перебираемся через последнюю изгородь, перед нами встает Солтен-Хаус – и каждая деталь снова на своем месте. Мы вернулись. Мы действительно вернулись – не мысленно, а во плоти. Осознание этого факта нервирует. Меня начинает подташнивать. Разговоры внезапно стихают. Конечно, Фатима, Тея и Кейт тоже охвачены воспоминаниями – теми, от которых старались избавиться. Мне, например, так и не удалось стереть из памяти физиономию Марка Рена в тот день, когда на дороге к морю его подкараулили пятиклассницы. Под шепотки и хихиканье Марк начал краснеть – медленно, мучительно. Алая волна поднималась из-под ворота рубашки. А потом Марк бросил на Тею полный страдания взгляд. Еще помню, с каким ужасом вытаращилась на нас с Фатимой и мигом отвела глаза одна первоклашка – не иначе, наслушалась сплетен о наших злых языках, о нашем умении ловко лгать. И, конечно, я помню лицо мисс Уэзерби в тот, последний день…

Как хорошо, что Солтен-Хаус изменился – в отличие от деревни Солтен, которая словно законсервировалась, в отличие от совсем обветшалой мельницы. Да, нынешняя школа очень заметно отличается от прежней. В Солтен-Хаусе все новенькое, элегантное. Я помню его совсем другим. Тот, прежний Солтен-Хаус вовсе не являлся элитной школой, хотя и пытался произвести такое впечатление. Кейт называла его «салун “Последний шанс”» – и не напрасно. Сюда всегда можно было устроить ребенка в случае семейных неурядиц; здесь не спрашивали, почему новенькую исключили из трех школ подряд. Еще в первый день я заметила и облезлую штукатурку, и желтую газонную траву, и сорняки, которыми поросла подъездная дорожка; вдобавок на парковке, среди «Бентли» и «Даймлеров» так и мелькали «Фиаты» с «Ситроенами» и раздолбанными «Вольво».

Теперь здесь пахнет… деньгами. Иначе и не скажешь.

Само здание, отбрасывающее длинную тень на крокетные площадки и теннисные корты, осталось прежним. Однако дешевая побелка уступила место дорогой штукатурке кремового оттенка. Странным образом кремовый сглаживает острые углы, а корзины с цветами и плющ, высаженный по периметру, усиливают впечатление. Почти весь фасад затянут этим плющом.

Газоны тоже изменились к лучшему. Трава свежая, несмотря на засушливое лето. Едва мы ступаем на траву, раздается чуть слышный щелчок, и включаются разбрызгиватели воды. Раньше такую роскошь здесь и представить было нельзя. Между зданиями построили крытые переходы – девочкам не нужно мокнуть под дождем, перебегая с урока на урок. Крытый теннисный корт тоже обновлен – вместо бетонного пола, о который была разбита не одна коленка, теперь упругий прорезиненный настил позитивного зеленого цвета.

Не изменились только четыре башни: они по-прежнему – словно часовые, охраняющие главный корпус, – чернеют пожарными лестницами – этаким постиндустриальным плющом.

Интересно, а окошки в них и сейчас открываются достаточно широко, чтобы какая-нибудь пятнадцатилетняя пигалица могла выбраться на лестницу? И остались ли еще пигалицы, которым это не слабо́? Сомневаюсь.

Сейчас каникулы – неудивительно, что в школе тихо. То есть почти тихо. Одна за другой подъезжают машины, со стороны фасада доносятся голоса.

На миг замираю с мыслью: «Родители!» – так, наверное, кролик замирает с мыслью: «Ястреб!» Потом осознаю: не родители, а ученицы. Бывшие ученицы. Мы.

Нет, не так. Потому что семнадцать лет назад были «мы» – и были «они». Изрядное неудобство для членов «клики», как могла бы выразиться Мэри Рен. Будучи «кликой», мы сами себя отгораживали, отделяли от других. Незаметно для себя тех, других, за нерукотворной «стеной» мы начали именовать местоимением «они» – с особой, противопоставляющей интонацией. «Они» стали чужаками. Противниками. Врагами.

Первое время я этого не понимала, радовалась, что нашла подруг, вписалась в некую нишу. Мне было невдомек: каждый раз, когда я принимаю сторону Кейт, Теи и Фатимы, я выступаю против остальных. Мне и не снилось, что остальные ответят тем же.