Игра в ложь - Рут Уэйр (2018)

– А где сейчас рисунки? – спрашивает Тея. – Ну, те, за которые нас… того? Думаю, их уничтожили. Наверняка мисс Армитейдж позаботилась, чтобы никто на них случайно не наткнулся. Это было и в наших интересах.

– Ну, с теми рисунками понятно, – говорю я. – А куда делись другие, которые были на мельнице?

– Я их сожгла, – твердо отвечает Кейт. Впрочем, ее глаза на долю секунды вспыхивают – возможно, она лжет.

Именно она тогда нас спасла – если, конечно, это можно назвать спасением; если нас вообще можно было спасти. Кейт появилась в школе воскресным утром – бледная, но уверенная в себе. Мисс Уэзерби ее поджидала. Кейт прошла прямо в директорский кабинет и пробыла там очень долго.

Едва она вышла, мы окружили ее, начали расспрашивать. Кейт мотала головой, словно наши вопросы были подобны назойливым чайкам. Кейт кивнула на башню – подождите. Все скажу, только не здесь.

Когда мы наконец остались вчетвером, Кейт, упаковывая чемодан, действительно все сказала.

Директрисе она соврала, что рисовала нас сама.

Не знаю, поверила ей мисс Армитейдж или подумала: «Врет, мерзавка, но лучше такая версия, чем никакой». То, что рисунки выполнены Амброузом, сомнений не было; всякий, кто не слеп, сразу бы это определил. У Кейт стиль совсем другой – свободные линии, размах, почти без внимания к деталям, свойственного стилю Амброуза.

Впрочем, при желании Кейт легко подделывает отцовский стиль; возможно, ей пришлось что-нибудь нарисовать прямо в директорском кабинете, для убедительности. Не знаю. Никогда не спрашивала. Директриса с классной наставницей поверили Кейт или сделали вид, что поверили, – этого было достаточно.

А нам все равно пришлось покинуть Солтен-Хаус. Вопрос иначе и не стоял. Самовольные отлучки, вдобавок – ночные; спиртное и сигареты, у нас обнаруженные, уже сами по себе тянули на эффект разорвавшейся бомбы. Рисунки – даже если допустить, что их выполнила Кейт, – произвели эффект ядерной бомбы.

Получалось, мы заключили с Солтен-Хаусом молчаливое соглашение. Наша задача была – убраться по-тихому и помалкивать о случившемся. Для нашей же пользы.

Так мы и поступили.

Экзамены были уже сданы, и, хотя до летних каникул оставались считаные недели, мисс Армитейдж нас выставила. В двадцать четыре часа, не дотерпев даже до выходных. Первой уехала Кейт – помню, как она укладывала вещи в багажник такси, помню бледное, застывшее лицо. Затем тетя и дядя увезли заплаканную Фатиму. Третьим приехал отец Теи – шумный, чересчур общительный. Последним был мой отец, почти до неузнаваемости посеревший от горя.

Он меня не упрекал. Но молчание во весь бесконечный путь до Лондона было тяжелее любых упреков, любых нотаций.

Итак, нас разлучили. Мы разлетелись, как птицы. Желание Фатимы исполнилось – она уехала в Пакистан, к родителям. Тею определили в одно швейцарское заведение, нечто среднее между институтом благородных девиц и изолятором для несовершеннолетних правонарушителей. Здание окружали высокие стены, на окнах были решетки, об индивидуальном подходе к воспитанницам и речи не шло. Меня же отправили в Шотландию, в школу-пансион – столь отдаленную, что при ней даже имелась отдельная железнодорожная станция, пока на нее не обрушился топор Бичинга[10].

Не уехала с побережья только Кейт; но, похоже, дом стал для нее тюрьмой в не меньшей степени, чем для Теи – швейцарский «институт». Разве что решетки на окнах были виртуальные – и самодельные.

Мы ей писали; я лично отправляла по письму в неделю. Отвечала Кейт от случая к случаю, кратко и чуть ли не раздраженно; из этих писем я узнавала об изнурительных попытках свести концы с концами, о тоске по нашей компании. Сначала Кейт жила продажей отцовских картин; когда же картины закончились – стала писать «под Амброуза». Я своими глазами видела в одной лондонской галерее эстамп, подписанный «А. Эйтагон». Могу поклясться, что Амброуз к нему отношения не имел.