Московское время - Валерия Вербинина (2018)

На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжкие. И лишь один из таинственных знаков я расшифровал. Он значит: горе мне! Кто растолкует мне остальные?!

М. Булгаков, «Записки на манжетах»

На заднем сиденье Опалин, справа – толстый майор, слева – молодой подхалим чином поменьше, впереди – шофер, и мотор гудит, гудит…

Мысли в голове скакали и путались. Неожиданность, с которой его взяли, сыграла свою роль, но тем не менее Опалин попытался сосредоточиться и решить, что именно сейчас можно сделать.

Он знал, что ни в чем не виноват, но вопрос заключался не в том, какова его вина, а в том, что́ ему собирались приписать. Вполне логично, что первый, кто пришел ему на ум, был следователь Соколов.

Недавно в фойе кинотеатра «Метрополь» Опалин не удержался и обменялся с ним несколькими резкими словами. О сказанном он не сожалел, точнее, не видел смысла сожалеть сейчас, когда все так обернулось. Ведь Саша Соколов, при всей своей кажущейся простоте, недаром слыл человеком злопамятным. Мог ли он накатать на Опалина донос «куда следует», не забыв упомянуть и о сомнительной истории с Машиным исчезновением? Вполне мог.

А если Маша сбежала за границу, вполне вероятно, что Опалину, как ее близкому знакомому, светит 58-я статья – та самая, с множеством подпунктов, разъясняющих разные виды контрреволюционной деятельности.

«Соколов, конечно, сука… Но и я дурак, доверился ему и посвятил его в свои дела. Не зря Терентий Иванович говорил, что в наше время ни одному следователю нельзя верить… Надо было мне его послушать. Что ж… испытание, однако… Интересно, хоть кто-нибудь попробует за меня вступиться? Николай Леонтьевич, например…»

Впрочем, если за Опалина возьмется ретивый следователь, делающий карьеру на 58-й, на Твердовского надежды мало. Услужливое воображение тотчас подсунуло Ивану образ кого-то вроде Манухина, но с петлицами работника прокуратуры.

«Бить, конечно, будут…»

Одно утешало – конвоиры попались редкие болваны, даже не догадались обыскать. В кармане пальто – верный ТТ. Когда машина притормозит на перекрестке, всех троих можно застрелить, главное – чтобы это заняло как можно меньше времени. Майора и подхалима – в упор, шофера – в затылок… Только ведь, если Опалину шьют 58-ю, то по нынешним временам светит всего лишь лагерь, а убьет «энкаведешников» – это уже вышка, без вариантов.

…Эх, слишком долго он думал да прикидывал варианты. Никакого перекрестка уже не будет – машина въехала во двор.

– Выходите.

Так вот жизнь режется на «до» и «после» ночной поездкой на машине. А впрочем, какая разница? В лагере тоже можно жить. Машу он при любом раскладе уже никогда не увидит, так что…

– Сюда, товарищ Опалин. – И майор бросает дежурному: – Это с нами…

«…Нет, это не Лубянка. А впрочем, Лубянка или прокуратура – с такими сопровождающими особого значения не имеет. Или имеет?»

Коридор. Мягкая дорожка приглушает шаги. Еще один коридор, и вот, наконец, пункт назначения – прокурорский кабинет с пунцовыми занавесками на окнах и огромным портретом Сталина – настоящим портретом, писанным маслом, не репродукцией.

«Нет, тут что-то не то… Почему они меня не обыскали? Почему…»

– Вот, доставили, как вы распорядились, – доложил майор, улыбкой, глазами и даже по́том на физиономии выражая готовность услужить.

Прокурор Яшин, сидевший за огромным бюро, поднял глаза от бумаг. Опалин немного знал прокурора: тот слыл человеком неглупым и, если можно так выразиться, не вполне сволочью. Яшин был немолод, плешив, пользовался на редкость вонючим одеколоном и имел нездоровый цвет лица, словно страдал язвой и геморроем одновременно.

– Присаживайтесь, товарищ, – сказал прокурор Опалину. – Иван Григорьевич, я правильно помню?

«Ни черта ты не помнишь, у тебя бумажка под рукой лежит», – подумал Иван. Он поискал глазами, куда бы сесть, и – о чудо! – подхалим сам подвинул Ивану стул.