Дом у озера - Кейт Мортон (2016)

В характере Элис не было ничего романтического. Когда-то она целенаправленно не хотела быть похожей на свою мать; со временем детское стремление стало привычкой. Мамина любимая история, связанная с балетом, относилась к тому времени, когда она встретила папу. «Шел тысяча девятьсот одиннадцатый год, война еще не началась, и весь мир был полон волшебства, – часто рассказывала Элеонор. – Я гостила у тети в Мэйфейр, мы познакомились с вашим отцом, и уже через несколько дней он пригласил меня на русский балет. Конечно, я сразу согласилась, даже не спросила разрешения у своей матери. Представляете, бабушка Дешиль чуть было не отреклась от меня! Но представление того стоило. Какой был чудесный вечер! Изумительный, и мы были так молоды, невероятно молоды!» Здесь мама всегда слегка улыбалась, давая понять, что дети, конечно, не представляют родителей юными, и она это прекрасно знает. «Нижинский в «Le spectre de la rose»[23] был великолепен. Я никогда не видела ничего подобного! Он танцевал пятнадцатиминутное соло, и время пронеслось как сон. На Нижинском было шелковое телесное трико с десятками нашитых шелковых лепестков, розовых, красных и пурпурных, творение Бакста. Сам танцовщик казался прекрасным экзотическим созданием, ярким грациозным насекомым, которое вот-вот взлетит. Он прыгал без малейших усилий, словно парил в воздухе и едва касался сцены. В тот вечер я поверила, что человек способен летать и возможно все».

Элис нахмурилась. Нет, она несправедлива. Может, Элеонор и говорила на детском языке сказок, где тесно переплелись суеверия и предназначения судьбы, но в ее романтической натуре нашлось место не только неземной любви и вере в «они жили долго и счастливо». У нее был свой взгляд на мир, своя моральная система. Элеонор обладала природным чувством справедливости, сложной системой сдержек и противовесов, которая и определяла степень так называемой «правильности».

Врожденная склонность к моральному равновесию дала о себе знать во время последнего разговора Элис с матерью. Та вернулась домой из Нового театра, где давали пьесу Джона Бойнтона Пристли «Инспектор пришел», и сразу же позвонила Элис, чтобы назвать вечер «жизнеутверждающим». Элис, которая уже посмотрела спектакль, помолчала и спросила, что именно было жизнеутверждающим: «та часть, где с беззащитной девушкой скверно обращаются и доводят до самоубийства, или описание отвратительных Берлингов, которым наплевать на страдания бедняжки?»

Не обращая внимания на иронию, Элеонор продолжила рассказ: «Концовка просто поразительная, такая правильная! Все члены семьи в какой-то мере виноваты, и после спектакля понимаешь с чувством удовлетворения, что правда выйдет наружу». Еще она довольно предсказуемо восхитилась неопределенностью инспектора Гула. «Ох, Элис, – разочарованно сказала Элеонор, когда дочь предположила, что появление инспектора можно было бы обосновать получше. – Не в этом дело. Он – архетип, символ, воплощение справедливости. Какая разница, откуда он узнал о несчастной девушке, кто или что он на самом деле. Главное – восстановить правильный порядок вещей».

Элис пробормотала что-то о словесном образе и достоверности, однако уставшая Элеонор завершила разговор. «Давай обсудим эту тему завтра, постараюсь тебя убедить». Увы, никакого завтра не получилось. Элеонор направлялась к ней, на квартирку в Шордиче, когда шагнула на Мэрилебон-роуд перед автобусом, водитель которого отвлекся от дороги. В это самое время ее дочь сидела на своей мрачной кухне с бутылкой свежего молока в холодильнике и старенькой скатертью на столе, даже не подозревая, что, пока она ждет, весь мир перевернулся.