Проповедник - Камилла Лэкберг (2010)

С некоторых пор Альберт довольно редко бывал в поселке и поэтому, в отличие от остальных фьельбакцев, не слышал об убийстве немецкой девушки. И когда Патрик рассказал ему о ее судьбе, он почувствовал комок в горле: ведь где-то кто-то переживает такую же боль, как и они с Линнеа, и где-то живут отец или мать, которые больше никогда не увидят свою дочь, — вместо нее придет ужасная весть. Альберту было намного легче по сравнению с семьей убитой девушки: его боль притупилась и уже не резала как нож, а им еще придется мучиться и привыкать к потере долгие годы. Сердце Альберта болело за них.

— Известно, кто это сделал?

— К сожалению, нет, но мы делаем все, что в наших силах, чтобы узнать.

— Как вы считаете: это один и тот же убийца?

Патрик опустил голову:

— Нет, мы не можем быть уверены, хотя и похоже. Определенно есть сходство, и это все, что я пока могу сказать. — Он с беспокойством посмотрел на Альберта. — Может, мне кому-нибудь позвонить, кто мог бы приехать сюда и побыть с вами какое-то время?

Альберт улыбнулся мягкой отеческой улыбкой.

— Нет, у меня никого нет.

— Но может быть, я тогда позвоню пастору, чтобы он пришел?

Вновь в ответ такая же мягкая улыбка.

— Нет, спасибо, пастора тоже не требуется. Вам не стоит беспокоиться, я мысленно уже не один раз пережил этот день, так что это для меня не шок. Я просто посижу здесь, в покое, среди моих растений, и подумаю. Мне ничего не нужно; я, конечно, старый, но вполне здоров. — Альберт положил ладонь на руку Патрика, словно не он, а Патрик искал у него утешения, а может, так оно и было. — Если вы не против, я бы только хотел показать вам фотографии Моны и немного рассказать о ней, чтобы вы действительно поняли, какой она была.

Ни секунды не раздумывая, Патрик согласился, и Альберт, сильно хромая, пошел за фотографиями. Потом примерно час он показывал снимки и рассказывал о своей дочери. Очень давно он не испытывал такого умиротворения, может быть, еще и потому, что сознательно не позволял себе погружаться в воспоминания.

Когда они прощались, стоя в дверях, Альберт протянул Патрику фотографию, сделанную на дне рождения Моны. Необыкновенно милая, со светлыми кудряшками, она сидела перед тортом с пятью свечками и улыбалась от уха до уха, ее глаза жизнерадостно блестели. Альберт считал, что полицейские, которые будут искать убийцу его дочери, должны увидеть эту фотографию.

После ухода полицейского Альберт опять сел на веранде. Он закрыл глаза и вдохнул сладкий цветочный запах, потом задремал и увидел во сне длинный светлый тоннель и в его конце — две тени: там стояли Мона и Линнеа, они ждали Альберта и махали ему рукой, он ясно их видел.

Дверь в его кабинет внезапно распахнулась. Сольвейг ворвалась внутрь, следом за ней бежала Лаине, беспомощно разводя руками.

— Сволочь, хрен ты облезлый!

Он поморщился: во-первых, он всегда считал совершенно непозволительным внешнее проявление чувств, тем более столь сильное, в его присутствии, и во-вторых, подобные выражения он также считал абсолютно недопустимыми.

— Что случилось? Сольвейг, по-моему, тебе надо успокоиться и перестать разговаривать со мной подобным образом.

Он с запозданием увидел, что его естественная попытка урезонить Сольвейг распалила ее еще больше. Она, похоже, изготовилась вцепиться ему в горло, поэтому он на всякий случай ретировался за письменный стол.

— Успокоиться? Ты говоришь, что я должна успокоиться? Ты, ханжа гребаный, стручок тухлый!

Он видел, что ей доставляет кучу удовольствия наблюдать, как он вздрагивает от каждого ругательства, а Лаине за спиной Сольвейг становилась все бледнее и бледнее. Сольвейг перестала орать и почти прошипела злобным и издевательским голосом:

— В чем дело, Габриэль? Что тебе так не нравится? Ты же тащился, когда я шептала тебе на ушко похабщину, тебя это возбуждало. Что, Габриэль, разве не помнишь?