Проповедник - Камилла Лэкберг (2010)

Больше всего и чаще всего здесь, в этом темном одиночестве, ее донимала одна мысль — о малышке. Всю свою короткую жизнь — а жила ли она вообще? — она думала, что дочь — это обуза, и тяготилась ею с самого ее рождения. Но теперь, когда она, в общем-то, понимала, что ей осталось совсем недолго и на часах уже без пяти двенадцать, до нее дошло, что дочь была божьим даром, и она вспоминала ее мягкие ручки, то, как дочка обнимала ее. Большие глаза, всегда голодные, потому что она считала, что не может — а скорее, просто не хотела — дать дочери то, что ей было нужно. Сейчас они преследовали ее наяву. Она видела дочь необыкновенно ясно, до мельчайших деталей: все-все-все, вплоть до самой маленькой родинки, каждый волосок и даже завиток на шее, точно на том же месте, где и у нее самой. Она поклялась себе и поклялась Господу, что если каким-то чудом выберется из этой тюрьмы, то возместит своей малышке каждую потерянную секунду. Потерянную без материнской любви. Если…

~ ~ ~

— Ты не можешь появляться на людях в таком виде.

— Я ношу то, что мне нравится, а ты хоть обосрись.

Мелани посмотрела на своего папу, папа поглядел на нее. Лаялись они по хорошо знакомому обоим поводу: как много или, точнее сказать, как мало она надела на себя. Но вообще-то — и Мелани это признавала — на ней надето действительно не так уж и много, но ей это нравилось, она считала, что это клево, и все знакомые мочалки одевались точно так же. И ваще, ей уже типа семнадцать, она не какая-нибудь там мелкота и носит то, что хочет. Мелани с омерзением оглядела своего папашу, который, гавкая на нее, похоже, здорово разозлился: у него не только рожа покраснела, но и шея тоже. Весь запущенный какой-то, старый и облезлый. Антикварные шорты фирмы «Адидас», купленные лет пятнадцать назад, блестят и сверкают, как начищенные яйца. Сверху натянута какая-то хреновина вроде распашонки с короткими рукавами. Судя по всему, последние несколько лет папахен собирался рожать Геркулеса и потому пребывал в состоянии постоянной беременности. Как она знала из опыта, залетел папаша, сидя перед телевизором, подсыпая очередную порцию чипсов в мисочку размером с таз. И, судя по пуговкам на рубашонке, которые едва не отрывались, роды приближались. Венчали весь этот ужас пластиковые купальные шлепки. Мелани откровенно стыдилась своего отца и старалась на людях с ним не появляться, да и вообще сейчас она ненавидела все: и этот дом на колесах, и кемпинг, и все вокруг, не говоря уже о папаше.

Когда она была маленькой, ей нравилось кататься по разным кемпингам в доме на колесах. Вокруг всегда гомонила куча детей, они играли, гоняли между домиками, бегали вместе купаться. Но теперь она девочка центровая, у нее пол-Ёнчёпинга — закадыки. Самое главное — у нее был Тобби, а теперь, когда Тобби — там, а она вынуждена торчать здесь, он небось опять кувыркается с этой шалавой Мадде, которая всегда на него вешалась. И уже за одно это Мелани ненавидела своих родителей и считала, что они обгадили всю ее жизнь. Сидеть запертой, как бобик, в четырех стенах в кемпинге в Греббестаде — ей что, пять лет? Нет, ей уже семнадцать. Она гордо выпрямила шею и поправила топик размером, надо признаться, едва ли больше двух почтовых марок. На попку она натянула обрезанные из джинсов шортики, они, блин, резали что задницу, что промежность со страшной силой, и было дико неудобно, но парни пялились. Плюс туфли на десятисантиметровом каблуке, которые неплохо поднимали ее метр шестьдесят.

— До тех пор пока мы кормим тебя и ты живешь в нашем доме, ты должна слушаться нас, мы желаем тебе только добра и…

Мораль папаши прервал уверенный стук в дверь, и Мелани поскакала открывать. За дверью стоял темноволосый мужик лет тридцати пяти, как она прикинула, и отработанным движением Мелани выпятила бюст. На ее вкус, немножко староват, но вполне ничего, тем более есть повод позлить папашу.