— Знаю. — осторожно сказал Броуди. — Знаю. Я также знаю, что наибольшее общение было у тебя в прошлом году, когда ты попросил кассира положить больше картошки в твой гамбургер, но это изменится. Должно измениться. То, что произошло, не было твоей ошибкой. Перестань так себя вести. — Он стремительно ему козырнул и стал уходить, оставляя Гриффина в полном одиночестве, как он и решил оставаться все это время.

"Все дело в выборе", — думал Гриффин. Даже сейчас он мог остаться один.

Но как долго?

Когда-то давно они с Броуди делили все — хорошее, плохое и злое. И он знал, что ради самоуважения Муров, ни один из них никогда бы не осмелился отступить, да и бездействие им не угрожало.

Гриффин только что воочию был свидетелем решимости Броуди, и он хорошо знал своего брата. Броуди пригласил бы маму прилететь сюда первым рейсом. При необходимости Филлис Мур прошла бы пешком две тысячи миль, если бы это было нужно. Она была бы рядом, она бы распоряжалась, она бы заболтала его насмерть. Она бы крепко его обняла и предложила такую любовь…

Нет. Боже, нет.

Он не сможет это принять, просто не сможет. Просто от мысли о ней, о папе, любом из друзей, кому он не доверял, у него перехватывало горло.

Он может убежать. Возможно, на этот раз на Багамские острова, хотя скучал по Сан-Диего, в котором было легко заблудиться.

Гриффин изучал удаляющегося брата. Плечи Броуди были твердыми и целеустремленными, шаг уверенный, непоколебимый и полный решимости.

Нет, Багамы находились не достаточно далеко. Ничто не было так далеко.

— Дерьмо. — Он взял последний камень. Запустил его в океан и смирился со своим будущим.

Что бы это ни было.

Глава 1

Для Линди Андерсон не было ничего лучше пилотской кабины. С ветром под крыльями и баком ее "Сесны"[2], заполненным до краев, остальной мир просто отсутствовал и переставал существовать.

Не то, чтобы она не замечала окружающий мир. Он мог бы исчезнуть с лица земли, а она не ощутила бы последствий.

Ей это нравилось.

"Никаких привязанностей", — всегда говорил ей дедушка. — "Связи тянут вниз. Связи препятствуют свободе человека".

Линди не знала, было ли это правдой или нет, так как последний из ее личных собственных связей — дедушка — уже умер.

Задать жару.

Это было его девизом и мантрой. Он научил Линди этому в первый день в детском саду, когда она стояла перед своей начальной школой, облаченная в камуфляж, и дрожащая как осиновый лист.

Дедушка не любил ничего больше, чем повторять ей эти слова. В пять лет Линди косилась на школу, где видела других маленьких девочек, одетых в красивые платья, блестящие туфли и ленты. Они все вприпрыжку проходили через входную дверь, оглядываясь назад на своих сентиментально таращившихся матерей, пока одевая в камуфляж Линди цеплялась за мужчину, к которому никто больше не хотел подходить.

— Надрать задницу, — ласково повторяла она ему.

— Что? — ее дедушка приставлял руку к своему уху и хмурился. — Не слышу, что шепчут эти анютины глазки. Говори, девочка.

— Надрать задницу, сэр! — она поднимала подбородок и отдавала честь, зная о том, что на нее смотрели матери, без сомнения, ужасающиеся грубой и жестокой девочке с противным языком.

Ее собственный социальный статус был установлен еще в тот давний день, но дедушка отбросил голову назад и зашелся от грубого смеха, как будто это была их собственная личная шутка.

Так и было. Она потеряла родителей за два года до этого в автокатастрофе и в детском саду память о них пропала. Мало кто мог помешать дедушке, и в результате, в ее детстве не было особой нежности. Что было прекрасно для Линди, потому что она бы в любом случае не признала бы изнеженность.