Запах соли, крики птиц - Камилла Лэкберг (2011)

— Да, мамочка, — сказал Патрик, взял куртку и вышел вслед за Мартином в коридор. Только тут он понял, насколько на самом деле проголодался.

Вокруг них, не переставая, звонили телефоны.

Она не могла заставить себя ходить на работу. Да этого и не требовалось — она по-прежнему пребывала на больничном, и врач советовал ей не торопиться. Но она выросла с сознанием того, что человек обязан работать, чего бы это ни стоило. По мнению ее отца, единственным приемлемым оправданием невыхода на работу было, если ты лежишь при смерти. Впрочем, сейчас именно так она себя и чувствовала. Ее тело функционировало — шевелилось, поглощало еду, мылось и механически делало все, что положено. А изнутри она словно бы умерла. Ей все было безразлично. Ничто не вызывало чувства радости или даже интереса. Все промерзло и омертвело. Внутри ее осталась лишь боль, становившаяся порой настолько сильной, что приходилось ходить, согнувшись пополам.

С тех пор как в дверь позвонили полицейские, прошло две недели. Едва услышав звонок, она каким-то непостижимым образом поняла, что он изменит ее жизнь. Каждый вечер, когда она ложилась, чтобы попытаться заснуть, у нее в голове проигрывалась роковая ссора. Она никак не могла отделаться от мысли о том, что их последний разговор вылился в ругань. Керстин безумно хотелось взять обратно хотя бы часть тех жестоких слов, которые она бросила в лицо Марит. Какое это теперь имеет значение? Почему она не могла просто оставить подругу в покое? Почему ей так упорно хотелось, чтобы та решилась открыто заявить об их отношениях? Почему это казалось ей таким важным? Ведь самым важным было то, что они обрели друг друга. То, что знают, думают или говорят посторонние, вдруг стало для нее настолько несущественным, что она даже не могла понять, почему когда-то, в далеком прошлом, которое вообще-то отделяли от настоящего всего две недели, считала это основополагающим.

Не в силах решить, чем себя занять, Керстин улеглась на диван и включила пультиком телевизор, потом натянула на себя плед, который Марит купила во время одной из своих немногочисленных поездок домой, в Норвегию. От него веяло причудливой смесью запаха шерсти и духов Марит. Керстин уткнулась лицом в плед и несколько раз глубоко вдохнула в надежде, что запах сможет заполнить все пустоты тела. Несколько шерстинок угодили в нос, и она чихнула.

Ей вдруг ужасно захотелось увидеть Софи. Девочку, в которой было так много от Марит и так мало от Улы. Софи приходила к ней дважды и изо всех сил пыталась утешить Керстин, хотя сама, казалось, вот-вот сломается. За эти дни Софи разом повзрослела, что сказалось даже на ее внешности, придав ей вид какой-то болезненной зрелости. Керстин хотелось бы сделать ее вновь юной, стереть эту взрослость, перекрутить часы назад, вернуть щенячью незрелость, положенную пятнадцатилетним девочкам. Но она исчезла навсегда. Керстин также знала, что теперь лишится Софи. Девочка этого еще не понимала и явно намеревалась держаться за подругу матери, но жизнь этого не допустит. С одной стороны, ее потянет ко многому другому, к тому, что возьмет верх, когда уляжется горе, — к друзьям, мальчикам, вечеринкам, к школе, ко всему тому, чему положено присутствовать в жизни подростка. С другой стороны, Ула сделает все, чтобы помешать им поддерживать отношения, и со временем Софи устанет бороться. Ее визиты постепенно будут становиться все более редкими, а потом прекратятся вовсе. Через год или два они станут здороваться при случайной встрече на улице, возможно, обмениваться несколькими словами, а потом отводить взгляды и разбегаться в разные стороны. Останутся лишь воспоминания о другой, совместной, жизни, воспоминания, которые, подобно тонкому туману, будут рассеиваться, если они попытаются их удержать. Софи она потеряет. Это неизбежно.