Свидетель - Тесс Герритсен (2011)

– Мне всегда нравились парни постарше.

Они снова рассмеялись, но на этот раз уже не так весело, без прежней беспечности. Сколько же лет прошло с тех давних студенческих дней, когда они точно и наверняка знали, что сказочные принцы еще не перевелись в этом мире.

Кэти допила бренди и поставила пустой бокал на стол.

– Что же я за подруга такая, а? Не даю спать беременной леди! Кстати, который час?

– Всего лишь половина третьего.

– Ох, Сара. А ну-ка марш в постель! – Кэти подошла к раковине и принялась смачивать бумажные полотенца.

– А ты что собираешься делать? – поинтересовалась Сара.

– Хочу немного почистить машину. У меня там кровь на сиденье осталась.

– Я ее уже отмыла.

– Что? И когда же ты успела?

– Пока ты принимала ванну.

– Сара, ты чем только думаешь, а?

– Успокойся, я же не развалилась? И выкидыша не случилось. Да, чуть не забыла… – Сара указала на лежащую на полке кассету с фотопленкой. – Нашла на полу в салоне.

Кэти со вздохом покачала головой:

– Это не моя – Хикки.

– Хикки? Вот уж на кого точно время тратить не стоит.

– Он мой добрый друг.

– Ну да, ни на что другое Хикки не годится. Друг. И что там, на пленке? Как всегда, голые девочки?

– Не знаю и знать не хочу. Когда я высадила его в аэропорту, он передал мне с полдюжины кассет и пообещал забрать по возвращении. Наверное, не хотел тащить с собой в Найроби.

– Так вот куда он намылился, в Найроби.

– Да, будет снимать, как он сам выражается, «роскошных африканских дамочек». – Кэти опустила кассету в карман халата. – Вывалилась, должно быть, из бардачка. Надеюсь, тут не порнография.

– Зная Хикки, я бы сказала, что, скорее всего, именно порнография.

Они снова рассмеялись. Какая ирония! Хикман фон Трапп, вся работа которого состояла в том, чтобы фотографировать обнаженных женщин в эротических позах, абсолютно не интересовался противоположным полом, за исключением разве что своей матери.

– А знаешь, Хикки только подтверждает правильность моего вывода, – бросила через плечо Сара, поднимаясь по лестнице к себе в спальню.

– Напомни, какого именно?

– Что в мире не осталось настоящих мужчин.

Из пучины беспамятства Виктора вытащил свет. Свет, который был ярче десятка солнц и который бил в сомкнутые веки. Приходить в себя Виктор не хотел – какая-то часть мозга, еще продолжавшая функционировать, предупреждала, что, очнувшись, вынырнув из благословенного забытья, он снова почувствует боль и тошноту и, что еще хуже, к нему снова вернется ужас. Ужас перед чем? Он не помнил. Перед смертью? Нет. Смерть уже стояла рядом, теплая, черная, уютная. Но ему еще нужно было что-то сделать. Что-то важное, нечто такое, о чем забыть он не мог себе позволить.

Пытаясь вспомнить, он напрягал память, но помнил только руку, нежную и одновременно сильную, касавшуюся его лба, и голос, проникавший к нему через тьму.

Меня зовут Кэтрин…

Вместе с ее прикосновением, ее голосом возвращался и страх. Не за себя – ведь он уже умер? – за нее. За Кэтрин, нежную и сильную. Он видел ее лицо лишь короткое мгновение и едва представлял его, но знал – оно прекрасно. Так слепой, обделенный даром зрения, знает, что прекрасны радуга, небо и лицо его ребенка. И теперь Виктор боялся за нее.

Где ты?

– Пациент приходит в сознание, – произнес женский голос (не Кэтрин – этот был слишком сухим и твердым), за которым зазвучали другие голоса.

– Осторожнее, капельница!

– Мистер Холланд, лежите спокойно. Все будет хорошо…

– Я же сказал, держите капельницу!

– Передайте мне второй пакет крови…

– Не двигайтесь, мистер Холланд…

Где ты, Кэтрин?