Девятый круг - Блейк Крауч (2018)

«Почти» да «почти». Сколько он уже раз это сказал?

Может, он что-то такое специально со мной делает? Чтобы я не разродилась?

* * *

Весь воздух, способный поместиться в легкие, я собрала до последней молекулы и натужилась. Натужилась так, будто от этого зависит моя жизнь (как оно, в сущности, и было). Другого такого раза уже не будет. Это предел моей выносливости. После этого я лягу, растекусь и умру.

И вот оно – огненное кольцо. По-другому не скажешь.

Десяток секунд адской, полыхающей боли. И голос Лютера:

– Прорезается! Лезет!

А затем… Избавление.

И звук детского плача.

Я подняла голову и вперилась в Лютера, который держал на руках извивающееся лиловатое тельце в белесой слизи.

Мелкое, уродливое – и сказочно красивое. Мой младенчик.

Мой.

– Дай его мне, – задергалась я.

Он послушно отвязал меня и сказал:

– Распахни ветровку.

Трясущимися пальцами я нашла молнию и вжикнула ее книзу. Села и выпростала из ветровки руки.

– Разрежь мне лифчик, – скомандовала я.

Он подошел сзади, и я почувствовала, как холодное лезвие вспарывает ткань. Лютер вытянул разрезанный надвое бюстгальтер и приложил дитя к моей груди.

Боль куда-то делась.

Меня волной захлестнуло что-то настолько блаженно-радостное, словно я заполучила дозу какого-нибудь наркотика, причем чистейшего. От счастья меня буквально распирало, из глаз катились слезы.

– Даю вам минуту наедине, – сказал нам Лютер.

Как он уходит, я не смотрела, потому что не могла отвести глаз с этого совершенного, драгоценного, прекрасного ангелочка у меня на руках. Красноморденькая, она щурилась на меня и верещала, беззащитная мелкая дурашка.

– Привет, малышка, – пролебезила я голосом таким высоким и сладеньким, что сама себя не узнала.

Малышка перестала плакать и подслеповато приоткрыла глазки. Васильково-синие, как у Фина. Надо же. Невероятно.

Мой голос ее успокоил, она его узнала. А как же иначе.

Я поднесла ее к груди, где она завозилась, но уже вскоре припала ротиком к моему соску.

– Кушать хочешь, молочка? – спросила я, нянча ей головенку.

Вместо ответа она уже насасывала.

– Ух ты, аппетит у тебя какой. Правильно, так и надо.

Из ветровки я соорудила подобие одеяльца и укутала им своего ребенка.

Малышка при этом не отрываясь смотрела на меня. А во мне вовсю разрастался эндорфиновый взрыв.

Со мной творилось что-то небывалое. Одно слово: эйфория.

Покачивая одеяльце-ветровку и разглядывая младенческое личико, я осторожно погладила его пальцем.

– Я твоя мама. Но ты это и так уже знаешь, правда?

Держа на руках своего ребенка, я поняла, что даже если б этих событий не произошло и мы с Фином просто возвратились бы в Чикаго, жизнь бы у нас пошла совершенно по-иному. Причем это изменение внес даже не ужас последнего дня. А она, этот вот комочек у меня на руках. За те пять минут, что эта козявка нарисовалась в моей жизни и поглядела мне в глаза, во мне произошла тектоническая перемена. Я стала другой. Чего я страшилась – потери себя? Времени? Самостоятельности? Какой эгоистичный, чудовищый вздор. Потому что, держа свое дитя и глядя, как она сосет мне грудь, я лишилась всех своих сомнений и опасений.

Я влюбилась, мгновенно и бесповоротно.

Фин

Макглэйд в полную силу дубасил ножкой стула по простенку, но Фин в душе не возражал, чтобы Гарри на минутку отошел в сторонку. Уж больно у него пахло от штанов – аж глаза слезились.

– Гарри, хорош, тут я уже сам управлюсь.

– Ты уверен? Мы уже почти у цели.

– Давай я закончу. А ты иди передохни. Присядь вон там, на ступеньках. Заслужил.

– Спасибо, дружище.

Макглэйд начал отходить, но притормозил и с подозрением обернулся:

– А это не оттого, что от меня ссаками несет?

Фин поспешил мотнуть головой: