Светила - Элеанор Каттон (2015)

Чарли Фрост не был тонким наблюдателем человеческой природы и в результате часто переживал, что его якобы предали. В разговоре он нередко принимал такой вид, будто придерживается некой загадочной стратегии, и не то чтобы нарочно прикидывался, хотя и вполне сознавал, какое впечатление создает; это проистекало, скорее, из его полной невосприимчивости к любому стороннему опыту. Фрост не умел прислушаться к себе как к кому-то другому; не умел посмотреть на мир чужими глазами; не умел рассматривать натуру ближнего иначе, нежели сравнивая со своей собственной, будь то с завистью или с жалостью. Гедонист в душе, он постоянно закутывался в кокон собственных чувств и неизменно помнил о том, что́ у него уже есть и чего еще предстоит добиться; его субъективность отличалась всеобъемлющей полнотой. Он был чужд прямолинейности, никогда не заявлял о своих мотивах личного характера в общественной сфере и потому обычно сходил за человека беспристрастного и уравновешенного, способного мыслить в высшей степени объективно и непредвзято. Но истине это не соответствовало. Его шокированный вид не был призван продемонстрировать праведное негодование, да на самом деле и неодобрения в себе не заключал. Фрост был просто-напросто сбит с толку – ведь он всегда воспринимал Мэннеринга не иначе как обладателя завидного дохода и прискорбно слабого здоровья, чьи сигары всегда отличаются наивысшим качеством, а декантер никогда не пустеет.

Мэннеринг пожал плечами:

– Я не первый, кто не прочь подзаработать, и уж всяко не последний.

– Стыд какой! – отозвался Фрост.

Но для Мэннеринга такая эмоция, как стыд, сопутствовала лишь провалу; он не испытывал никаких угрызений совести, если, на его собственный взгляд, неудачи он не потерпел.

– Ладно, свою точку зрения ты высказал. Так вот, как все вышло-то. Участок оказался никуда не годным. Ничем не лучше отвала. Как только я купил рудник, я закопал фунтов двадцать чистого золота в гравии, рассыпал тут и там, потом велел Цю начать разработку. Цю все благополучно отыскал. В конце недели пришел, как полагается, взвесить прибыль в пункт приема при лагере. Это еще до «золотого эскорта» было, ну, помнишь. В те времена банковские работники обслуживали такие пункты вдоль по реке, а скупщики работали поодиночке. Доходит дело до моего участка, мое золотишко взвешивают, представители банка спрашивают, не хочу ли я им его сдать; я говорю: нет, не сейчас; я его с собой заберу как есть. Состряпал басню: я-де откладываю добытое для частного покупателя, который намерен все целиком зараз вывезти. Или что-то в этом духе, уже и не помню толком. Так вот, после того как прибыль взвесили и стоимость ее внесли в реестр, я золотишко забираю, под покровом темноты прокрадываюсь на участок и снова рассыпаю его по гравию.

– Ушам своим не верю, – откликнулся Фрост.

– Да хочешь верь, хочешь не верь, как тебе угодно, – пожал плечами Мэннеринг. – Надо отдать китайцу должное; это повторялось раз пять-шесть, и каждую неделю он являлся ровно с тем же количеством, более или менее. Все до крупинки подбирал, сколько я ни перемешивал гравий, сколь бы глубоко ни проседал песок, несмотря на погоду и все, что угодно. Рыл как крот. Китайцы, они такие: как дело доходит до доброй старой работенки, тут к ним не придерешься.

– Но ты ему так ничего и не рассказал?

– Конечно нет! – возмутился Мэннеринг. – В своих грехах каяться? Еще чего! Как бы то ни было. На сторонний взгляд, все выглядело так, словно «Аврора» дает по двадцать фунтов в месяц. Никто и не подозревал, что это одни и те же двадцать фунтов, снова и снова! Казалось, это надежный прибыльный участок.

Мэннеринг приступил к рассказу в состоянии изрядного раздражения, но его врожденная тяга к красочным живописаниям быстро взяла свое: ему доставляло удовольствие приводить доказательства собственной находчивости. Расслабившись, он с головой ушел в повествование, постукивая краем цилиндра по ноге.