Рулетка судьбы - Антон Чижъ (2019)

Приличия порой чужды сыску. Все еще сдерживаемый в прихожей, что пристава не смущало, Пушкин попросил рассказать о погибшей.

– Наша милая Анна Васильевна, такая мудрая и рассудительная, добрая, отзывчивая, жила в своем доме, вот в этом, где и скончалась, – повторил Нефедьев вердикт, коварное слово «погибшая» игнорируя. – Чудесная была женщина. Нам будет ее не хватать. Чистая душа…

Если пристав с такой теплотой отзывается о почившей даме, то не надо питать иллюзий, что между ними были дела сердечные. Хотя нельзя исключать. Скорее всего, Нефедьева печалит потеря коммерческой выгоды, какую приносят приставу местные купцы. Вот только по размеру дома и виду прихожей трудно предположить, что Терновская была купчихой.

– Имела торговлю или домовладение? – спросил Пушкин.

– Нет, жила с капитала.

Московских рантье, которых становилось все больше, приставы еще не научились «обстригать». Неужели в самом деле Нефедьев к ней не равнодушен?

Пушкину надоело, что его держат в прихожей, как посыльного, он попросил пройти. Нефедьев подвинулся с большой неохотой.

В гостиной замерло время. Именно так обставлять квартиру диктовала мода шестидесятых годов. Много плюша, много горшков с цветами, вышитые салфетки, тяжелые шторы на окнах, массивный буфет размером с домик путевого смотрителя, множество фотографий и картин на стенах. Пушкин невольно обратил внимание на старый багет рам. Из общего стиля выделялся новый рабочий столик с многоярусной этажеркой, отделения которой были плотно забиты бумагой и конвертами. Причем из них торчали разноцветные закладки. Как в системном каталоге библиотеки.

Посреди гостиной, на ковре, в котором с трудом можно узнать персидское плетение, стоял круглый обеденный стол, покрытый чистой скатертью. На нем стояли чайный набор и небольшой, на два чайника, серебряный самовар.

Люстра, давно завязанная в кокон беленой холстиной. В середине стола – массивный подсвечник на пять свечей, оплывших до огарков и по виду напоминавших жирные ватрушки. За столом – четыре стула старой московской работы. Два плотно задвинуты под стол, один повернут к нему спиной. На последнем располагалась дама. Голова ее была закинута назад так, что лицо смотрело в потолок.

Из вежливости, какая и сыску не чужда, Пушкин спросил разрешения осмотреть. Трашантый, занятый описанием места, предоставил полную свободу. Ему хватало походной конторки. Пристав сменил диспозицию, оперся о дверной косяк, наблюдая за тем, как чиновник сует нос куда не следует.

Демонстративно заложив руки за спину, Пушкин подошел к жертве, как он упрямо, но про себя называл тело. Глаза Терновской были открыты. Лицо замерло в спокойствии. Только рот широко раскрыт. На вид ей было не менее пятидесяти лет. Дама, так почитаемая приставом, имела дурной, почти нездоровый цвет кожи, плохо уложенную прическу. Черты лица ее были скорее грубыми, простоватыми, а сама она явно страдала ожирением. То есть была чрезвычайно массивной дамой. Что в Москве не считается недостатком.

Пушкин обошел стул и встал с другой стороны. Отсюда было видно, что голова немного повернута к левому плечу, а левая рука свободно свешивается до пола. Рядом с ближней ножкой стула лежала чайная чашечка. Кузнецовский фарфор не выдержал удара об пол и раскололся.

Пристав никак не хотел идти на зов сыска, пока Пушкин настоятельно не попросил пояснить одну мелочь. Всем видом показывая, что ему это не нужно, Нефедьев подошел к мертвому телу. Уже заранее готовясь отбивать любые мелочи.

– Дом был заперт? – последовал вопрос.

Пристав признал незыблемый факт.

– Терновская жила одна?

И это невозможно было отрицать.

– Почему на столе две чашки и вазочки с вареньем?

Нефедьев хотел было с ходу объяснить этот простейший факт, но у него не вышло. Он только пробурчал что-то невнятное.

– У нее кто-то был накануне смерти, – не спросил, а припечатал Пушкин.