Амнезия - Сэм Тэйлор (2008)

— Откуда ты узнала?

— Сорока на хвосте принесла. Видел бы ты блаженное выражение своего лица!

Внезапно я разозлился.

— Тебе что за дело? Ты ведь помолвлена, если не ошибаюсь?

— Так ты сделал это из мести? Хотел причинить мне боль?

Я промолчал, внезапно осознав, что она права. Анжелина встала, и я заметил, что она тоже пьяна. Ее прекрасные глаза сузились от вина.

— И ты прекрасно знаешь, что мне за дело до тебя и твоих шлюх!

— Неужели?

Ее пьянящий сладкий аромат бросился мне в ноздри. Она покачнулась…

…с Ивэном потеряли былую задушевность. И виноват в этом был только я один. Я мучился чувством вины. Лучшие друзья должны делиться друг с другом самым сокровенным, а я вот уже целый месяц упрямо молчал о самом драматическом событии в моей короткой жизни. Ивэн ничего не знал обо мне и Анжелине. Иногда мне до смерти хотелось поделиться с ним своим невыносимым счастьем, но в последнюю минуту меня останавливали два обстоятельства: запрет Анжелины и воспоминания о том, как горячо Ивэн уверял меня, что я никогда в жизни больше ее не увижу.

Несмотря на снедающее меня чувство вины, со временем я начал задумываться, а был ли Ивэн откровенен со мной до конца? Иногда мне казалось, что ему есть что скрывать и в словах его прячется некий скрытый смысл. Как выяснилось впоследствии, он был нечестен со мной с самого начала, и со временем менялось не его поведение, а мое восприятие. Поначалу, когда я был с ним предельно откровенен, я наивно полагал, что он отвечает мне тем же. Потом я изменился и тут же заподозрил его в неискренности. Людям свойственно часто становиться жертвами подобного заблуждения, видя в другом лишь собственное отражение.

Впрочем, эти сомнения занимали в моей голове совсем мало места. Я был поглощен своей любовью к Анжелине. Два с половиной месяца совершенного счастья, золотые, волшебные дни…

Вряд ли сегодня я сумею передать всю глубину своих переживаний. Конечно, я мог бы попытаться рассказать о том, что думал и чувствовал в последние месяцы 1891 года. Наверняка и в то блаженное время я бывал печален и раздражен и иногда отказывался от общества Анжелины ради сна в собственной постели, но какими бы разумными ни казались эти объяснения, они не передают того, что происходило в моей душе. Календарь говорит мне, что все началось двадцать второго сентября, а закончилось одиннадцатого декабря. Это означает, что я был отчаянно счастлив восемьдесят дней, или одиннадцать с половиной недель. Два с половиной месяца. Почти две тысячи часов, или семь миллионов секунд. И все же цифры лгут, ибо той осени суждено длиться вечно. Я словно существовал с некоем временном вакууме, и часы, проведенные с Анжелиной, текли не в Лондоне конца девятнадцатого века, а в благословенном раю, где обитают все влюбленные.

Но если числа и даты способны поведать совсем мало о глубине нашего блаженства, места, где мы были вместе, сохранили нашу любовь. Теперь, когда я вспоминаю это благословенное время, перед мысленным взором встает комната в доме двадцать один по Лафф-стрит. На часах шесть или семь утра, солнце только что встало, его серебристые лучи пробиваются сквозь занавески, освещают капельки росы на стеблях травы и листья на нашем древе познания. Бассейны солнечного света расплескались по львиной шкуре на паркете пола, кроваво-красному дивану и потертому креслу любимого дедушки Анжелины, в котором я так любил сидеть в эти сладостные утра, уставясь в огонь и не веря своему невозможному счастью. Как я любил эту комнату с ее старой мебелью! И если бы какой-нибудь доктор Джекилл стер эти мгновения из моей памяти, я надеюсь, нет, верю, что одного взгляда на это кресло хватило бы, чтобы я в тот же миг вспомнил все без остатка: любовь, экстаз, страх, надежду… все!