Одна откровенная ночь - Джоди Малпас

После того как я целую вечность безучастно смотрю на свою находку, встаю, шатаясь возвращаюсь в ванную и с грохотом опускаю бутылку на столешницу. Смотрю на себя, отмечая бесстрастное лицо, и подношу руку к своей голове. Схватив крупную прядь волос, открываю ножницы и защелкиваю их вокруг моих локонов. В результате остаюсь с горстью светлых прядей в руке и частью волос, которые вполовину короче, чем были раньше. Странно, но, кажется, это снимает напряжение во мне. Поэтому я хватаю другую прядь и отрезаю ее тоже.

— Оливия!

Позволяю своей пьяной голове упасть на бок и вижу Миллера в дверном проеме ванной. Он разваливается на куски. Его темные локоны в хаотичном беспорядке, лицо и воротник забрызганы кровью, костюм порван, сам он весь мокрый. Грудь тяжело вздымается, но я не уверена, это результат напряжения или он потрясен тем, что обнаружил. Выражение моего лица остается невозмутимым, и только теперь, когда я замечаю ужас на его лице, которое славится своей невозмутимостью, вспоминаю все те разы, когда он просил меня никогда не обрезать волосы.

Поэтому дергаю за очередные пряди и подношу к ним ножницы, отрезая их с маниакальным видом.

— Оливия, черт возьми, нет! — Он подлетает ко мне как пуля, вылетевшая из пистолета, и начинает хвататься за меня руками.

— Нет! — выкрикиваю я, вырываясь и яростно цепляясь за ножницы. — Оставь меня! Хочу, чтобы их не было! — Толкаю его локтем под ребра.

— Твою мать! — кричит Миллер. Его зубы сжаты, в голосе явно слышится боль, но он отказывается сдаваться. — Отдай мне эти гребаные ножницы!

— Нет! — Бросаюсь вперед, оказываясь неожиданно свободной, и резко разворачиваюсь, как раз в тот момент, когда Миллер приближается ко мне. Руки инстинктивно взлетают вверх. Я встаю в защитную позу, и его высокое, стройное тело врезается в мое, отбрасывая на несколько шагов назад.

— Блядь! — ревет он, и я, открыв глаза, вижу его на коленях перед собой. Отступаю еще на несколько шагов, наблюдая, как он прижимает ладонь к своему плечу. Мои широко распахнутые глаза опускаются на ножницы в кулаке, и я вижу густую красную жидкость, капающую с лезвий. Задыхаюсь, и моя хватка немедленно ослабевает, позволяя ножницам упасть на пол к ногам. Затем я падаю на колени, наблюдая, как он стягивает с себя пиджак, несколько раз поморщившись, пока взглядом не натыкаюсь на белую рубашку, пропитанную кровью.

Я захлебываюсь своим страхом, раскаянием, чувством вины. Он срывает жилет, за ним быстро следует рубашка, отчего пуговицы отрываются и разлетаются во всех направлениях.

— Черт, — шипит он, осматривая свою рану — рану, за которую я несу ответственность. Хочу успокоить его, но мое тело и разум не работают. Я даже не могу выговорить извинение.

Истерические крики срываются с моих губ, плечи дергаются, а глаза настолько полны слез, что я прикладываю усилия, чтобы увидеть его снова. Опьянение не помогает моему искаженному зрению. Это бесспорно хорошая работа. Видеть Миллера раненым и истекающим кровью уже достаточно плохо. Осознание, что я причина его боли практически невыносима.

С этой мыслью бросаюсь в туалет, и меня выворачивает. Снова и снова, алкоголь еще крепок и обжигает мой рот, пока руки сжимают сиденье туалета, а мышцы живота скручиваются и сжимаются. Я в полном беспорядке — слабая, несчастная душа. Безнадежная и живет в безнадежности. Жестокий мир. И я не могу справиться.

— Господи Иисусе, твою ж мать, — бормочет Миллер позади меня, но мне слишком стыдно, чтобы рискнуть повернуться и увидеть свои ошибки.

Мой лоб соприкасается с сиденьем унитаза, когда рвота наконец утихает. Голова раскалывается, сердце болит, а душа разбита.