— Ваше величество.

— Мой пигмей… — прохрипела королева.

Она вот уже пятые сутки отказывалась от еды.

— Я попробовал бульон. Если позволите заметить, он столь же хорош, как и все, что вам когда-либо случалось отведать.

Елизавета закрыла глаза. Она так исхудала, что кости можно было разглядеть под тонкой кожей рук; в этой женщине, с точки зрения Сесила, не осталось ничего величественного, ничего царственного или прекрасного, подобающего владычице, и все-таки, сидя рядом, он ощущал внутри искорку былого трепета, который испытывал в детстве, наблюдая из темного уголка за отцом, поддерживающим ее власть на пике могущества с усердием садовника в пышно цветущем саду. Он увидел, как Елизавета погружается в дрему, потер ноющее плечо и стал ждать, когда она проснется.

И ее величество открыла глаза. Сесил вновь принялся настаивать на том, чтобы она поела, но Елизавета прошептала:

— Я получила такие чудесные сведения. Из-за границы.

Она ждала, хотела, чтобы он спросил, в чем дело — даже в нынешних условиях пыталась распалить в нем интерес.

— Мадам?

Она слабо улыбнулась и объявила:

— Я жду ребенка.

Сесил склонил голову и снова попытался поднести чашу к губам своего монарха.

— Англия, — провозгласила она, затем отвернулась.

Возможно, ребенка следовало назвать Англией; возможно, она носила в своем древнем и девственном чреве всю нацию. Вероятно, подумал Сесил, королева нарочно изъясняется поэтично или завуалированно: она, измученная голодом и болезнью, готова наконец-то обсудить давний, мучительный вопрос о своем преемнике. Поздновато.

У двери Сесил спросил, часто ли королева высказывала эту фантастическую идею.

— Она пару раз говорила что-то подобное, — призналась камеристка.

И поэтому государственный секретарь попросил даму со всей возможной любезностью, чтобы она никому ничего не пересказывала, но даже для его собственных ушей слова прозвучали как угроза. Он желал иного — желал, чтобы его голос звучал плавно и чарующе, чтобы его лицо вызывало привязанность и доверие. Жизнь стала бы гораздо проще, если бы он не выглядел так, словно постоянно строит козни, собирается что-то потребовать, возразить или пригрозить. Но этот навык его тело тоже не желало приобретать.

2

Даже подобие угрозы не помогло замкнуть рты, уши или двери, ибо на следующий день в приемной Сесила обнаружился не кто иной, как Джеффри Беллок собственной великанской персоной: дождавшись появления государственного секретаря, он попросил выделить немного времени, причем не стал утруждать себя вежливостью.

— Пока не родилось королевское дитя, сэр, — тихо сказал Беллок, когда Сесил попытался от него отделаться, и поэтому Сесил, пряча страх, открыл незваному гостю дверь, предупредив, что у него в распоряжении лишь несколько быстротечных минут.

В самом кабинете Сесил носом указал Беллоку на складной табурет с кожаным сиденьем, самую низкую точку, которую мог предложить. Но даже после того как сам устроился в большом кресле на возвышении, Беллок продолжал смотреть на государственного секретаря сверху вниз.

— Какому делу вы теперь себя посвятили, Джефф? Благородным пенсионерам?{21}

— Посланникам королевы, сэр, — сказал Беллок. — Уже больше десяти лет. Мистер Уолсингем проявил в мой адрес великодушие, пока был еще жив.

— Вы действительно осколок очень старых времен. Древний дождевой червяк.

— Дождевой червяк, милорд?

Сесил беззвучно рассмеялся.

— Мой отец и мистер Уолсингем так называли подобных вам — тех, кто копошится в грязи.

— Ваш отец и другие джентльмены были добры, признав мои невеликие заслуги.