– Джон Синклер был приговорен к десяти годам в тюрьме «Бельмарш», через восемь вышел на свободу.

Я пытаюсь осознать эту новость.

– За что?

– Он застрелил предполагаемых грабителей из нелегально приобретенного оружия. Пистолет, найденный в его руке, был связан еще с тремя серьезными преступлениями.

Джон жив. Джон из-за меня попал в тюрьму. Это я вложила пистолет в его руку.

– Где он сейчас? – спрашиваю я.

– Не знаю. И уже совсем не знаю, что думать о вашем деле.

Она встает, собираясь уходить, и машет рукой стоящему за дверью охраннику, чтобы тот ее выпустил.

– Это все?

– Пока все.

– И куда мне теперь идти?

Она пожимает плечами:

– Домой.

Кажется, она не понимает, что никакого дома у меня нет.

Пятьдесят четыре

Мегги возвращается в квартиру и, сама того не желая, громко хлопает дверью. Она понимает, что дверь не виновата в том, что у нее был тяжелый день. Эти чертовы мертвые бывают такими требовательными. Она надевает белые хлопковые перчатки, чтобы скрыть кисти рук. Руки, конечно, тоже не виноваты, но все-таки они служат уродливым напоминанием о том, кем ей суждено быть, а кем нет. С ранних лет Мегги учили быть сильной и черствой, но она может чувствовать боль. Толстая кожа истончается, если носить ее слишком часто.

Мегги вспоминает, что не ела весь день, опускает усталые ноги в тапочки и, шаркая, плетется на кухню, чтобы порыться в холодильнике. Все, что там лежит, оказывается отвратительно здоровым и диетическим, а ей сейчас нужно совсем другое. Она возвращается в гостиную, берет телефонную трубку и набирает знакомый номер. И все время, пока она ждет ответа, с нее не спускает глаз детская фотография Эйми в рамке.

– Иди ты к черту, – говорит она фотографии и кладет ее изображением вниз, чтобы больше не приходилось смотреть на Эйми. – Это я не вам, – добавляет она, осознав, что трубку с той стороны наконец-то сняли.

Мегги отсчитывает деньги – точную стоимость пиццы, – кладет их в белый конверт из третьесортной бумаги и оставляет на пороге, снабдив запиской «Оставьте еду здесь». Она уже смыла косметику и никого больше не хочет сегодня видеть. Мегги закрывает глаза, кладет три пальца своей левой руки в правую, и представляет себе, что утешает маленькую испуганную девочку Эйми. Как бы ей хотелось вернуться в то время! Просидев так две минуты в темноте, она открывает входную дверь, наклоняется и добавляет к записке «спасибо». Она не хочет быть грубой и срывать свое плохое настроение на окружающих.

Съев большую пиццу пеперони с дополнительной порцией сыра почти до конца, она идет в туалет и вызывает рвоту. Потом дважды спускает воду в унитазе и вытирает рот квадратиком двухслойной туалетной бумаги. Делает себе зеленый чай, добавляет туда каплю холодной воды из крана и садится на диван смотреть новости.

Увидев лицо Эйми, она чувствует новый приступ тошноты.

А когда она слушает новости, ей становится еще хуже.

Эйми выпустили из тюрьмы.

Пятьдесят пять

Я стою на пороге. На мне то же черное платье и красные туфли, в которых я была, когда меня арестовали и увезли в тюрьму. Когда меня отпустили, мне нечего больше было надеть, и мне некуда больше было пойти, разве что сюда. Возле дома, где я жила раньше, сейчас толпа журналистов и фургонов со спутниковыми тарелками. Судя по всему, за последние дни я стала куда более знаменитой, правда, не по самой приятной причине.

Дверь распахивается. Минуту он стоит в замешательстве, и я начинаю волноваться, не передумал ли он с тех пор, как я звонила ему из такси.

– Заходи, – Джек театрально смотрит мне через плечо, как будто ожидает увидеть погоню. – Извини, я не сразу услышал: звонок не работает. Я его сломал. Журналисты трезвонили без остановки в эту проклятую штуку.