Ничего не говори - Брэд Паркс (2019)

Ближе к полуночи я поднялся в спальню и лег в постель. Вскоре я оставил бесплодные попытки уснуть, а просто лежал и смотрел в потолок, а тот дополнительный участок мозга – отвечающий за детей – лихорадочно работал.

Я думал о Сэме. Моем славном, храбром Сэме. Мы с Элисон сделали все возможное для того, чтобы вырастить детей вне гендерных стереотипов, но Сэм все равно оказался на сто процентов мальчишкой. В нем бурлит энергия, которую нужно ежедневно расходовать. А если его такой возможности лишить? Горе тогда мебели, стенам и людям, которые окажутся у него на пути. Иногда по вечерам, не в силах больше вынести его буйства, мы отправляли его нарезать круги вокруг дома.

Я думал об Эмме. Моей нежной, задумчивой Эмме. У нее тоже есть свой запас энергии, но она выплескивает ее не физически, а эмоционально. Она удивительно восприимчива. Стоит нам с Элисон начать говорить громче обычного – иногда мы даже не спорим, а просто горячо что-то обсуждаем, – она просит нас не ссориться. Я знаю, что в тех редких случаях, когда мне нужно сделать ей замечание, я должен быть предельно мягок и прежде заверить ее в своей бесконечной любви. В противном случае одного недовольного взгляда будет достаточно, чтобы она разразилась слезами и тем самым пресекла любые попытки провести воспитательную беседу.

Меня мучали те же вопросы, что и Элисон, – где они? что сейчас делают? – и я сочинил сценарий, в котором дети были целы и невредимы.

Надеясь на силу самовнушения, я представил, что похитители изобрели какую-нибудь хитроумную ложь, чтобы дети решили, будто это игра, и даже не поняли, что происходит. Им не давали арахисового масла и орехов (у Эммы на них аллергия), кормили Великой Троицей блюд, составляющих рацион шестилетнего ребенка – пицца, макароны и куриные наггетсы, – позволяли смотреть телевизор без ограничений.

Дети, конечно, понимали, что все это немного странно, но в целом были в порядке. В конце концов, у Сэма была Эмма, а у Эммы – Сэм. В определенной степени, когда близнецы вместе, уже можно считать, что с ними все в порядке.

Это был самый благоприятный сценарий.

О том, что с ними происходит, если сценарий неблагоприятный, я изо всех сил старался не думать.

Время двигалось вперед крохотными толчками. Ближе к двум часам ночи Элисон тихонько вошла в комнату, откинула одеяло и забралась постель. Мы лежали рядом, каждый замкнувшись в своем собственном горе.

Дом стоял темный и неподвижный, издавая привычные шорохи, хотя без близнецов они звучали странно. Мы поселились здесь не для себя, а для них. Мы купили этот дом, потому что знали – дети полюбят реку и покато спускающийся к воде пляж с белым песком. Потому что на участке росла тысяча деревьев, в тени которых можно было укрыться в летний день; потому что это был большой, беспорядочно выстроенный фермерский дом, который должен был стать фоном для кучи воспоминаний. Элисон не раз говорила, как важно для нее, что детство близнецов проходит не в типичном пригороде, как у других детей, принадлежащих к обеспеченному среднему классу.

Но главной причиной стало то, что до Инцидента я был жизнерадостным оптимистом, слепо верившим в доброту ближнего своего, а после, увидев заложенный в человеке потенциал зла, решил воспитать детей в максимально безопасном месте. Мне казалось, что все эти деревья и акры земли станут для них чем-то вроде крепости и что наша неасфальтированная подъездная дорожка, растянувшаяся на четверть мили, окажется достаточно длинной для того, чтобы оградить нас от худшей части этого мира.

Только сейчас я осознал свою ошибку. Безопасность оказалась мифом, великой ложью, которую мы повторяли сами себе, пытаясь замаскировать неприятную реальность человеческой жизни – общественный договор написан на песке, а не высечен в камне, и нарушить его в любой момент может каждый, у кого на это хватит пороху.