Ее лицо исказила ярость. На губах выступила пена. Эмма подняла ружье, потом опустила на пол. И так несколько раз.

Наконец она решилась. Взяла ружье. Направила его в сторону письменного стола.

Давид понял, что у него остаются считаные секунды, чтобы спасти свою жизнь.

– Эмма! Эмма! Вы… вы правильно сделали, что все мне рассказали! Эмма… вы были правы!

Она по-прежнему держала ружье нацеленным на Давида.

– Оно заряжено, если что, – прорычала Эмма. – Четыре пули, раз-два-три-четыре.

Давид прикинул, что можно сделать. До сумасшедшей ему не добраться, надо обойти стол. Схватить пишущую машинку и запустить ей в голову? Но еще раньше она снесет ему башку.

– Я знаю, что была права, – ответила женщина, не опуская дула. – Но вы не в состоянии этого понять. Вы просто чертов эгоист!

– Эмма! Я никогда не хотел причинить…

– Откройте ящик!

Давид послушался. В ящике оставалось несколько листов.

– Возьмите нижнюю страницу и прочитайте последние строчки!

– Эмма! Ваш немецкий акцент! Куда он дел…

– Чита-а-ать!

– Я… Нет, Эмма! Я не хочу читать. Это… Плохая мысль.

Она опустила палец на курок.

– Хорошо! Хорошо!.. «Дофр умер, задохнувшись, с собственным членом во рту. Эмма… тоже умерла, держась за член Дофра. Конец. Посвящается Артуру Дофру и Эмме Такой-то. Ваш покорный слуга, Давид Миллер».

Давид дрожал. Он положил перед собой страницу, не спуская глаз с фурии. Ее лицо ничего не выражало, но стиснутые зубы и конвульсивно работающие челюсти выглядели пугающе. Словно пробудившийся вулкан. Дьявол в фарфоровом тельце.

– Когда собака срет дома, ее тычут носом в собственное дерьмо, чтобы убедиться, что она не станет так больше делать.

Эмма замолчала и выключила лампу. В следующее мгновение Давида ослепил луч фонаря, направленный ему прямо в лицо. Он зажмурился, стараясь защитить глаза от яркого света.

Эта девица – настоящая сумасшедшая, с неудержимой тягой разрушения вокруг себя всего и всех. Но пока что она его не убила… Свет фонаря в лицо… Мрачное предзнаменование… Она будет его мучить.

В этот момент Давид отчетливо понял, что с его семьей случилась беда. В доме слишком тихо. Почему ни Кэти, ни Клара не реагируют на крики Эммы? Где Аделина?

– Эмма… Скажите что-нибудь… Прошу вас… Чего вы… чего вы от меня хотите?

Как найти верные слова, жесты, чтобы не задеть ее? Как утихомирить ее бушующую ярость?

Ослепленный, он различал лишь черный силуэт.

– Эмма, я сейчас встану, возьму ведро и… сам все сожгу. Я… я должен сам… Я сделаю это… чтобы доказать вам, что искренне сожалею о случившемся. И я перепишу свой роман. Только для вас. Он вам обязательно понравится…

– Это было бы слишком легко, – жестко ответила она. – Вы должны в полной мере ощутить каждое написанное вами слово. Так что эти семь страниц гадостей, вы их сожрете, сожрете все до последнего клочка.

– Нет, Эмма! Я…

В доносившемся из темноты голосе послышался металл.

– Совет – закройте рот и выполняйте. Вы сами виноваты. Только вы! Мы не в ответе за ваш дебилизм.

Казалось, Эмма вот-вот взорвется. Давид знал, что она полна решимости, что пойдет до конца.

Если он не послушается, то непременно умрет.

Он взял со стола лист бумаги, разорвал его на мелкие кусочки и засунул себе в рот. Вкус чернил был отвратительным. Он стал жевать бумагу, пока та не пропиталась слюной, и затем, морщась, проглотил первый комок.

– Прошу вас, Эмма… Это отвратительно. Я не…

Свет фонаря запрыгал. Эмма поднялась. Давид почувствовал дуло ружья у своего виска.

Она пододвинула к нему чистый лист:

– Еще слово – и количество увеличивается на одну страницу.

– Нет, Эмма! Нет! Я…

Вместо ответа поверх оставшихся шести страниц, которые Давиду еще предстояло проглотить, легла дополнительная.