Дорога смерти - Илья Бушмин (2015)

Боль сопровождала его все время. Как объяснил лечащий врач, в первые дни после того, как он начал приходить в сознание, то выныривая из забытья, то снова в него проваливаясь, боль была такой сильной, что они были вынуждены пичкать его сильными обезболивающими препаратами – иначе был большой риск смерти от болевого шока – сердце и центральная нервная система не справлялись. Сейчас Бегин предпочитал обходиться минимумом анальгетиков, пока ноющая боль иногда, особенно к вечеру, не усиливалась настолько, что терпеть было нельзя. Тогда ему делали укол, прямо в торчащий из вены катетер, и Бегин забывался неспокойным сном.

Несколько раз ему снились кошмары. Они отступили и преследовали его далеко не каждую ночь, но иногда возвращались. В сознании все спуталось. Теперь он видел Лену, которую на его глазах расстреливали бандиты. Или животное с золотым резцами и бритую тварь, которые расстреливали его в грязном полыхающем недострое. Пару раз он просыпался в мокром поту, пытаясь утащить умирающую Лену от огня по каким-то подземным ходам и катакомбам. Смешалось все.

Через несколько дней приехал невропатолог из медицинского центра, в котором на постоянной основе обследовался Бегин. Он изучил историю болезни, долго говорил о чем-то с лечащим врачом, а затем около получаса распрашивал Бегина о самочувствии. Бегин спросил у медика, почему болевые ощущения вернулись. Тот отделался пространным ответом, сводящимся к тому, что природа возникновения анальгезии в большинстве случаев, в том числе в случае Бегина, мало изучена и плохо поддается анализу. Но фактом было то, что анальгезия ушла. Возможно, окончательно. Возможно, она еще вернется. Это все, что выяснил Бегин.

Еще через пару дней на пороге палаты появился Рябцев. Широко улыбаясь, он провозгласил:

– Здорово, стрекоза наоборот!

– Почему стрекоза? – слабо буркнул Бегин.

– Ну, как. Помнишь в басне? «Лето красное пропела». А ты половину лета не пропел, а проспал. Я и говорю – стрекоза наоборот, ёпте.

Бегин чуть улыбнулся.

– Долго придумывал?

– Ну какое-то время, – хохотнув, признался Рябцев.

Он сел рядом, пододвинув табуретку. Рябцев выглядил свежим. О его ранениях говорили лишь квадратик из сложенных слоев бинта на затылке, прикрепленная пластырями к выбритой коже черепа, и повязка на груди, на которой лежала левая рука.

– Как ты?

– А как выгляжу?

– Херово.

– Ну вот тебе и ответ.

– Тебя еле вытащили, ты знаешь?

– Мне сказали.

Рябцев поколебался.

– Меня через три дня уже отправили домой. Я это… каждый день приходил. Можешь у медсестер спросить, я всем им тут плешь проел. Но меня не пускали, уроды. Сами тут табуном пасутся, а мне и на пять минут нельзя заскочить, что за дела? Сегодня первый раз разрешили.

Бегин кивнул.

– Спасибо. Рад тебя видеть. Сам-то ты как?

– Да у меня что, ерунда. Плечо, сука, ноет только. Там его зашили, так оттуда гной лезет постоянно. И нитки эти долбанные торчат. К врачу на перевязку прихожу, говорю: «Разуй глаза, эскулап, у меня там загноение какое-то!». И что ты думаешь? Они все, б… дь, вскрывают, чистят и снова повязку накладывают. А через два дня – опять гной. Я задолбался уже. – Рябцев запнулся, встретив ироничный взгляд Бегина. – Мда, прости. Я увлекся. Тебе-то похуже, наверное…

– Терпимо. Как твои дела?

– Говорю же, я как новенький…

– Нет. Работа. Семья. Как там? На тебя заявление подали, как я помню.

– Мда, – Рябцев невесело улыбнулся. – Подали… Заявление завернули. Меня могли закрыть, потому что я тому уроду сломал нос, выбил зубы и вообще знатно ему рожу начистил. Правильно ли я сделал? Не знаю. Но я бы сделал это снова. Ход делу не дали. Это был личный приказ Лопатина. Но мне поставили условие.

– Какое?

– Ход делу не дадут, если я напишу заяву и добровольно уйду из органов.

Бегин скосил взгляд на Рябцева. Тот развел руками – мол, что поделаешь.