Камер-юнкер - Валерий Пылаев

– Пожалуй, кто-нибудь наверняка захочет назвать меня сумасшедшим или прекраснодушным мечтателем… Может, так оно и есть. Но то, о чем я говорю, – Я оперся на трибуну обеими руками и подался вперед, – не мечты. Не перспективы далекого будущего, которое может никогда не случиться, а наша с вами, милостивые судари, нынешняя реальность. Сегодняшний день. Настало время признать, что мир изменился, окончательно и бесповоротно – и не станет прежним, как бы нам этого ни хотелось. И, возможно, именно сейчас нам предстоит решить, каким станет день завтрашний. Готовы ли мы отказаться от покрытых пылью привилегий и символов ради того, чтобы сохранить истинный дух российского дворянства? Сохранить и право, и долг вместо того, чтобы кичиться титулами, которые без силы и власти стоят не больше, чем погремушки из луженой меди? Вспомнить об ответственности, возложенной на любого из нас? Готовы ли мы признать собственные ошибки, исправить их, пока еще не поздно, и пожертвовать хотя бы малой частью собственного достатка для того, чтобы однажды не потерять все вместе со страной, построенной руками российского народа и волей наших предков? – Я покачал головой, переводя дух, и продолжил: – Я понимаю, что сейчас прошу вас о немыслимом, почти невозможном… Но уж лучше сделать все это сейчас, до того, как немыслимое станет необходимым? Если события последних месяцев чему-то и научили нас всех – так это тому, что без единства народа, короны, армии и дворянских родов даже самая могучая Империя превращается в колосса на глиняных ногах. И сейчас это единство нужно нам, милостивые судари – и нужно, как никогда раньше! Я не смею даже надеяться услышать ответ сегодня – как не смею надеяться услышать его и завтра, и через месяц. Преобразования подобного уровня невозможно осуществить быстро… И все же первые шаги должны быть сделаны, и как можно скорее! Одной лишь воли сотни из собравшихся здесь сиятельных князей и графов достаточно, чтобы изменить если не все, то многое. И если сейчас вы не готовы поддержать меня словом и делом, – Я выпрямился и поправил мундир на груди, – то хотя бы задумайтесь.

Последние мои слова Государственный совет слушал в гробовой тишине. И только потом, когда молчание сгустился так, что его можно было резать ножом, до моих ушей вдруг донеслись негромкие хлопки. Светлейший князь Салтыков – ровесник деда, если не старше – несколько раз ударил одной сухой костлявой ладонью о другую. Неуверенно, медлительно, будто сам удивляясь тому, что творят его собственные конечности. Но потом к старику присоединился второй, третий, четвертый…

А потом аплодисментами взорвались задние ряды. Все разом, будто каким-то чудом успев сговориться. Дольше всех держалась середина – но и армейские чины тоже поднимались и хлопали в ладоши, а за ними и статские из министерств, придворные, кто-то из молодых графов…

Конечно, не все – пожалуй, даже не большая часть. Из старых аристократов на всеобщий шум отозвалась едва ли треть, и почти каждого я знал лично. Многие наверняка аплодировали из одного лишь уважения к деду.

Да какая разница?! Я справился. И, похоже, если не победил, то уж точно заложил надежный фундамент для грядущих свершений. Меня не освистали, не прогнали с трибуны, не назвали молокососом и выскочкой – а поддержали!

Из зала я выходил на негнущихся ногах. Багратион за спиной еще говорил что-то, кто-то негромко спорил, но мне было уже все равно. Я только сейчас понял, чего мне стоили эти четверть часа. Речь длилась не так уж долго, но выложиться пришлось круче, чем во время самого сложного тренировочного поединка с дедом. Сердце бешено колошматило в груди, волосы на затылке взмокли, рубашка под мундиром липла к телу, специально надетые для особого случая ордена вдруг стали весить чуть ли не по пуду каждый, а руки тряслись так, будто мне пришлось в одиночку разгрузить два грузовика снарядов для полковых пушек.