Нераздельные - Нил Шустерман (2015)

Если бы не ровный гул моторов и редкие турбуленции, было бы невозможно поверить, что все это помещается в одном-единственном самолете. Дверь спальни выходит в большую сводчатую гостиную, простирающуюся на всю ширину воздушного судна. Обстановка проста: диванная группа, обеденный стол и мультиэкранный развлекательный центр.

— Кухня и продуктовый склад внизу, — поясняет Дюван. — Шеф-повар у меня мирового класса.

В дальнем конце, доминируя над всем пространством, возвышается нечто невероятное. Рисе требуется несколько минут, чтобы понять, что же это такое. Это музыкальный инструмент. Орган наподобие церковного, вот только вместо сияющих латунных труб — лица. Десятки лиц.

— Впечатляет, правда? — с гордостью произносит Дюван. — Я приобрел его у одного бразильского художника, который сделал карьеру на работах с человеческой плотью. Он утверждает, что своим творчеством протестует против расплетения, но позволь спросить: как этот протест согласуется с тем, что он использует в своих произведениях продукты расплетения?[23]

Рису тянет к инструменту, как зеваку к месту автокатастрофы. Она видела этот орган раньше! Во сне. То есть, она думала, что это сон — один и тот же, возвращающийся много раз. Только теперь девушка понимает, что сон имел своей основой реальность. Должно быть, она видела этот инструмент по телевизору, хотя и затрудняется сказать когда.

— Художник называет его Orgão Orgânico — «Органический орган».

Все налысо обритые головы сейчас в инертном покое; они симметрично расположены над клавиатурой на разных уровнях и соединены с ней трубками и шлангами. Это само воплощение мерзости, настолько чудовищное и гротескное, что даже не способно вызвать у Рисы никаких эмоций. Инструмент слишком ужасен, чтобы хоть как-то на него реагировать. Девушка медленно-медленно протягивает руку и нажимает на клавишу.

И прямо напротив нее голова, лишенная тела, открывает рот и издает чистейшее до первой октавы.

Риса взвизгивает и отскакивает назад, прямо на Дювана. Тот мягко придерживает ее за плечи, но она высвобождается.

— Бояться нечего, — успокаивает он. — Уверяю тебя, их мозги где-то в других местах — возможно, помогают богатым бразильским детишкам лучше соображать. Вот только глаза время от времени открываются, и это немного неприятно.

Наконец, Риса пытается озвучить собственное мнение, далеко не такое ясное и четкое, как прозвучавшая нота:

— Эта… штука… эта вещь…

— Невероятна, я знаю. Даже я пришел в замешательство, увидев ее впервые. И все же, чем больше я смотрел на нее, тем больше она меня очаровывала. Такие прекрасные голоса достойны быть услышанными, правда? К тому же мне не чужда некоторая ирония. «Леди Лукреция» — мой «Наутилус», и у меня, как у капитана Немо, должен быть свой орган.

Хотя Риса отвернулась от инструмента, она чувствует, как ее тянет оглянуться, посмотреть назад. Она в смятении: что если «эта штука» посмотрит в ответ?

— Не хочешь поиграть? — спрашивает Дюван. — Я неважный музыкант, а ты, как я слышал, превосходная пианистка.

— Да я скорее отрежу себе руки, чем трону эту дрянь еще раз! Пойдемте отсюда.

— Как угодно, — отвечает Дюван, заметно разочарованный. Он ведет Рису через комнату к лестнице. — Сюда, пожалуйста.

Риса побыстрее стремится убраться от Orgão Orgânico. И все же, как говорил Дюван, образ страшного инструмента не покидает ее. И еще это странное чувство притяжения — такое испытываешь, стоя над пропастью, когда хочется наклониться вперед и отдаться на волю земного тяготения. Как бы ни ужасало Рису это восьмидесятивосьмиликое чудовище, еще больше ее ужасает осознание того, что она не прочь поиграть на нем.

Они покидают уютные жилые помещения Дювана и спускаются в чрево громадного самолета, в коридорах и переходах которого нет ни полированного дерева, ни кожи — лишь практичные алюминий и сталь.