Впрочем, сегодня утром на улице стоит адский шум. Работают бензопилы. Я совсем недавно узнала, что власти приняли решение спилить тополя на четырнадцати гектарах земли. Спилить тополя! Здесь, в Живерни! Если я ничего не путаю, их посадили в начале 1980-х — такие невысокие саженцы, — очевидно, с той целью, чтобы местность выглядела более «импрессионистски». Однако впоследствии нашлись специалисты, заявившие, что во времена Моне никаких тополей тут не росло, а художник, выглядывая из окна своего дома, видел простирающийся до самого горизонта луг и больше ничего. А теперь, когда тополя вытянулись, они затеняют сад и пруд с кувшинками. И туристы, озирая окрестности, не находят в них никакого сходства с пейзажами, запечатленными на полотнах Моне. Поэтому они и решили спилить тополя. В конце концов, почему бы и нет, если им так нравится? Одни жители деревни негодуют, другие аплодируют, а мне плевать.

У меня другие заботы. Нынешнее утро я посвятила разборке старья. Черно-белые, еще довоенные фотографии и прочий древний хлам, не интересный никому, кроме меня. Если вы помните, я хотела найти старую картонную коробку, перевязанную льняной веревкой. Оказалось, она лежала под тремя слоями видеокассет, слоем виниловых пластинок и десятисантиметровой толщей квитанций банка «Креди агриколь». Я вчетверо свернула покрывавшую стол скатерть и разложила фотографии.

С тех пор как смолкли бензопилы, прошел примерно час, и тут вдруг тишину разорвал вой сирены. Он напомнил мне те времена, когда я вскакивала по утрам по звонку будильника.

Сигналила полицейская машина, которая мчалась по шоссе Руа.

Только что я проливала слезы над единственной дорогой мне фотографией, обнаруженной на самом дне коробки. Школьное фото. Живерни. 1936/37 учебный год. Это сколько же лет назад? Я всматривалась в лица двух десятков учеников, чинно рассевшихся на три деревянные скамьи. На обороте снимка вписаны их имена, но мне не понадобилось переворачивать фотографию.

Рядом со мной сидит Альбер Розальба. Естественно.

Я все смотрела и смотрела в лицо Альбера. Снимали в начале учебного года, самое позднее — 1 ноября, в День Всех Святых.

До того как все произошло.

И в этот миг уши мне пронзил вой полицейской сирены.

Я рывком поднялась на ноги. Как дремлющий тюремщик, что при звуках тревоги вскакивает и мчится на сторожевую вышку. Я бросилась к окну. Ну, бросилась — это, конечно, громко сказано. Подхватила палку и поковыляла вперед. Встала и палкой осторожно отодвинула занавеску.

Я ничего не пропустила. Увидела все. Вся кавалерия была здесь, как на параде. На трех машинах, с сиренами и мигалками.

Ничего не скажешь. Инспектор Серенак — крутой парень.

54

Сильвио Бенавидиш посмотрел на башню мельницы, проплывшую справа за окном.

— Кстати, — сказал он, подавив зевок. — Я заходил на мельницу, патрон. Вы же мне сказали опросить всех свидетелей, особенно по соседству.

— Ну и?

— Странное местечко. Я бы сказал, заброшенное. Похоже, что там никто не живет.

— Уверен? А сад производит впечатление ухоженного. И фасад в полном порядке. И еще. Я несколько раз замечал — когда мы были на месте преступления, — что в окне башни как будто колышется занавеска.

— Да? Я, если честно, тоже обратил на это внимание. Но соседи в один голос утверждают, что на мельнице уже несколько месяцев никто не живет.

— Более чем странно. Только не рассказывай мне про закон омерты. Никогда не поверю, что вся деревня сговорилась хранить молчание насчет этой мельницы — так же, как насчет истории с гибелью одиннадцатилетнего мальчика.

— Не буду. — Сильвио чуть поколебался. — Деревенские называют ее ведьминой мельницей.

Серенак улыбнулся. Отражение мельничной башни исчезло из зеркала заднего вида.

— А почему не мельницей призрака? Было бы вернее. Ладно, Сильвио, оставим пока мельницу в покое. У нас есть дела поважнее.