Я с ужасом смотрела на три мастихина фирмы Winsor & Newton. Я сразу узнала крылатого дракона на рукоятке. По бокам от него темнели два засохших коричневых пятна. Я опустила глаза и увидела сборник стихов. «В тексте — по-французски» Луи Арагона. Мой экземпляр всегда стоял в книжном шкафу у меня в спальне. Я и представить себе не могла, что у Жака есть свой. Еще один экземпляр книги, которую я так часто читала своим ученикам в школе в Живерни. Страница сто сорок шесть. Стихотворение «Нимфеи». Я вцепилась в книгу, словно это была Библия. Пальцы отказывались слушаться, пока я ее листала. Где страница 146? Вот она. Загнута уголком. Но что это? Внизу страницы зияет дыра. Небольшая, не шире сантиметра. Кто-то аккуратно вырезал ровно одну строчку. Первый стих двенадцатой строфы. Самый известный…

«Преступно мечтать…»

Я ничего не понимала. Ничего. Я не хотела ничего понимать. Мой мозг отказывался складывать воедино элементы этой головоломки.

Раздался бесцветный голос Жака. Он словно обдал меня ледяной водой:

— Ты помнишь Альбера Розальбу? Ну конечно, ты его помнишь. Детьми мы были неразлучны. Ты, я и он. Ты называла нас именами знаменитых художников — твоих любимых импрессионистов. Он стал Полем, я — Винсентом.

Рука Жака комкала простыню. Я, как загипнотизированная, смотрела на мастихины.

— Это был… несчастный случай. Он хотел отнести учительнице твою картину. «Кувшинки». Ту самую, Фанетта, что висит у нас на чердаке. Ты не захотела ее выбросить. Помнишь? Но я не об этом. Поль, в смысле Альбер, поскользнулся. Перед этим мы с ним подрались. Что правда, то правда, но он сам поскользнулся. Это был несчастный случай. Он упал со ступенек портомойни, ударился головой о камень. Я бы не смог убить его, Фанетта. Я не смог бы убить Поля, хотя он дурно на тебя влиял. Он не любил тебя по-настоящему. Но он поскользнулся. А случилось это все из-за живописи. Ты потом это хорошо поняла.

Мои пальцы сомкнулись на мастихине. У него было широкое лезвие — таким удобно чистить палитру. После 1937 года я ни разу не взяла в руки кисть. Ни разу. Но сейчас у меня в голове словно треснула какая-то корка, и в образовавшуюся щель полезли, толкаясь, воспоминания. Я крепче сжала рукоятку ножа. Горло сдавило. Я открыла рот, но из него не вырвалось ни звука. Чуть погодя я все же сумела выдавить из себя:

— А Джеймс?..

Я произнесла это тоненьким голосом. Голосом одиннадцатилетней девочки.

— Этот сумасшедший старик? Художник-американец? Ты про него спрашиваешь, Фанетта?

Мои губы шевелились, но слов не было слышно.

— Джеймс… — продолжил Жак. — Да, точно, Джеймс. Я много лет пытался вспомнить, как его звали, но не мог — забыл. Хотел даже как-то у тебя спросить.

Он зашелся густым смехом, от чего его спина чуть съехала вниз по подушке.

— Я шучу, Фанетта. Я знал, что не должен посвящать тебя во все это. Ты должна была оставаться в неведении. Ангелы-хранители всегда действуют незаметно. Разве нет? До самого конца. Это самый главный принцип… Не жалей о Джеймсе. Он не стоил твоей жалости. Вспомни, чему он тебя учил. Быть эгоисткой. Бросить родных. Всех бросить. Уехать на край света. Он дурил тебе голову. Ты была девчонка, одиннадцатилетняя девчонка, он мог внушить тебе что угодно. Сначала я просто ему пригрозил. Вырезал на крышке ящика, в котором он таскал краски, надпись. Воспользовался моментом, пока он спал. Он почти все время дрых как сурок… Он прочел надпись, но не прислушался. И продолжал забивать тебе голову всякой ерундой. Токио, Лондон, Нью-Йорк… Он не оставил мне выбора. Пойми, Фанетта, ты ведь никого тогда не слушала, даже мать. Ты бы уехала, и все. Он не оставил мне выбора. А я понимал, что должен тебя спасти…

Я разжала пальцы. Воспоминания продолжали наползать, громоздясь одно на другое. Мастихин. Мастихин на постели. В пятнах крови. Это мастихин Джеймса.

Жак вонзил его в сердце Джеймса. Ему было тогда одиннадцать лет.