Из царства мёртвых - Буало-Нарсежак (1995)

— Нет.

— А когда?

— Вероятно, завтра… Сегодня я последую твоему совету… Проведу с ней весь день.

Флавьер сумел не выдать себя, но в душе ощутил прилив ненависти. «Терпеть его не могу, — подумал он. — До чего же он мне противен!»

— Завтра? — переспросил он вслух. — Даже не знаю, буду ли я свободен…

Жевинь тоже поднялся, обогнул стол и просунул руку под локоть Флавьера.

— Ну, извини, — сказал он со вздохом. — Конечно, я нервный, резкий… Что поделаешь! Ты меня вконец расстроил. Вот, послушай. Сегодня я хочу кое-что испробовать… Пора уже завести с ней разговор о переезде в Гавр. Бог весть как она к этому отнесется. Так что нечего раздумывать! Завтра ты должен найти время и присмотреть за ней. Непременно! А вечером позвонишь мне или заскочишь сюда. Расскажешь о своих наблюдениях… Я вполне доверяю твоему мнению. Идет?

Откуда только у Жевиня такой голос — серьезный, взволнованный, обволакивающий?

— Идет, — сказал Флавьер.

Он упрекнул себя за это вырвавшееся у него согласие. Так он сам отдавал себя во власть Жевиня. Любое проявление доброжелательности мгновенно лишало его способности сопротивляться чужой воле.

— Благодарю… Я не забуду, что ты для меня сделал.

— Ну, я пошел, — смущенно пробормотал Флавьер. — Не провожай. Я знаю дорогу.

И снова потянулись пустые, убийственно однообразные часы. Думая о Мадлен, он тут же представлял рядом с ней Жевиня. Это разрывало ему сердце. Что же он за человек! Он предает Мадлен. Он предает Жевиня. Он был вне себя от ревности и ярости, от желания и отчаяния. И в то же время чувствовал себя чистым и искренним. Ведь он всегда поступал по совести!

Так он дотянул до вечера, то называя себя доносчиком, то вдруг ощущая такую страшную усталость, что приходилось присаживаться на скамейку или за столик на террасе уличного кафе. Что же будет с ним, когда Мадлен уедет из Парижа? Надо ли ее удерживать? И каким образом?

Заглянув в кино в центре города, рассеянно посмотрел новости. Все то же: война, смотры, расквартирование войск, маневры. Зрители рядом с ним безмятежно посасывали конфеты. Все это уже никого не трогало. И так ясно, что боши влипли! На Флавьера напала неодолимая сонливость, как на пассажира, застрявшего в зале ожидания. Опасаясь совсем заснуть, он ушел до конца фильма. У него ныл затылок, жгло глаза. Домой он возвращался не торопясь, наслаждаясь звездной ночью. Время от времени на глаза ему попадались люди в касках и со свистком на шее, курившие в подворотнях. Но воздушной тревоги опасаться нечего! Для этого немцам потребуется мощная авиация. Где уж им!

Дома он прилег, зажег сигарету и тут же задремал, даже не успев раздеться. На него напало странное оцепенение. Он не мог пошевелиться, постепенно превращаясь в камень, как те статуи в Лувре… Мадлен…

Он проснулся и сразу пришел в себя, мгновенно узнав вой сирен. Они завывали над крышами все разом, и окутанный мраком город был похож на тонущий теплоход, с которого в спешке эвакуируют пассажиров.

В доме стучали двери. Раздавались поспешные шаги. Флавьер зажег лампу на прикроватном столике: три часа ночи. Он повернулся на бок и тут же снова уснул.

О том, что немцы перешли в наступление, он узнал только в десять часов, когда, позевывая, искал по радио новости, и почувствовал странное облегчение. Война! Ну наконец-то! Теперь можно выкинуть из головы собственные тревоги и переживать вместе со всеми, разделяя с ними их законные горести и волнения. Грядущие события так или иначе разрешат сомнения, с которыми ему самому не справиться. Война подоспела ему на помощь. Надо только отдаться общему течению. Он ощутил прилив жизненных сил. Хотелось есть, и усталости как не бывало. Мадлен позвонила ему. В два часа она будет его ждать.