Из царства мёртвых - Буало-Нарсежак (1995)

В восемь часов он все еще был в халате и шлепанцах, с растрепанными волосами и нездоровым блеском в глазах. Он так ни на что и не решился. Позвонить Мадлен он не мог: она ему запретила из-за слуг. А что, если она сама больше не хочет с ним встречаться? Вдруг ей тоже стало страшно? Он рассеянно оделся и побрился. Затем, помимо собственной воли, вдруг решил, что ему необходимо встретиться с Жевинем. Внезапно он почувствовал желание быть искренним — и в то же самое время убеждал себя, что дилемма существует лишь в его воображении, а в действительности ничто не мешает ему добросовестно выполнять поручение Жевиня, продолжая встречаться с Мадлен. И вдруг слабый луч надежды пронзил окутавший его туман. Он заметил, что солнце просочилось сквозь ставни, которые он так и не удосужился открыть. Выключил электричество и позволил дневному свету залить свой кабинет. Надежда возродилась в нем без всякой видимой причины, просто потому, что стояла прекрасная погода, а война до сих пор так и не разразилась. Он вышел из дому, оставив под ковриком ключ для уборщицы и любезно поздоровавшись с консьержкой. Сейчас ему все представлялось простым. Он готов был сам посмеяться над своими страхами. Похоже, он уже никогда не изменится. Вечно будет зависеть от того таинственного маятника, который раскачивался у него в душе, кидая его от страха к надежде, от радости к меланхолии, от сомнений к безрассудной отваге. И так без передышки, без единого дня истинного покоя, внутреннего равновесия. Хотя рядом с Мадлен… Чтобы снова не впасть в смятение, он отогнал от себя мысли о Мадлен. Подобно миражу, перед ним расстилался Париж. Никогда еще солнечный свет не был так ласков, так ощутим — казалось, его можно погладить рукой. Хотелось коснуться деревьев, дотянуться до неба, прижать к сердцу весь огромный город, который потягивался, нежась на солнце. Флавьер всю дорогу шел пешком, не торопясь. В десять он вошел в контору Жевиня. Тот как раз только что вернулся.

— Располагайся, старина… Я освобожусь через минуту, только переговорю со своим замом.

Жевинь выглядел усталым. Пройдет несколько лет, и под глазами у него набрякнут мешки, а щеки сморщатся и обвиснут. Лет в пятьдесят он будет казаться стариком. Подвигая стул, Флавьер ощутил мимолетное удовлетворение при мысли об этом. Жевинь уже вернулся в кабинет, по пути похлопав Флавьера по плечу.

— А знаешь, пожалуй, я тебе даже завидую, — пошутил он. — Я бы тоже с удовольствием проводил каждый вечер, сопровождая повсюду хорошенькую женщину, тем более что это моя собственная жена… Мой образ жизни просто убивает меня.

Он тяжело опустился в кресло, развернув его лицом к Флавьеру.

— Ну так что? Как у нас дела?

— Пока все то же. Позавчера были с ней в Лувре. Вчера я ее не видел. Думал, она позвонит. Признаться, начал уже беспокоиться.

— Ничего страшного, — успокоил его Жевинь. — Мадлен неважно себя чувствует. Вот и только что, когда я в перерыв заезжал домой, она была в постели. Завтра, думаю, поправится. Мне, знаешь, не привыкать…

— Она тебе рассказала о нашей прогулке?

— В двух словах. Показала безделушки, которые себе купила… кажется, зажигалку… Выглядела она неплохо.

— Тем лучше. Очень рад.

Флавьер скрестил ноги, небрежно забросил руку за спинку стула. Вновь обретенная уверенность в себе кружила ему голову.

— Даже не знаю, — произнес он, — стоит ли мне продолжать наблюдение.

— Что-что? Только не вздумай все бросить! Сам видел, что она может выкинуть!

— Ну да, — неуверенно сказал Флавьер. — Только вот… Мне неловко сопровождать твою жену… Сам понимаешь… Я кажусь… не тем, кто я есть на самом деле. Короче, если хочешь… в этом есть что-то двусмысленное.

Жевинь схватил нож для разрезания бумаги и принялся сгибать и разгибать его, то и дело покачивая головой.