— Алло… Это вы?.. Свободны?.. Да я просто счастливчик! Да, работы много, но ничего срочного… Вам было бы приятно? Правда?.. Ну, значит, решено. Только бы мне успеть сюда к пяти… Нет, решайте сами. Это так мило с вашей стороны, но мне, право, неудобно… Может быть, в музей… Пусть это не слишком оригинально, но все же… Сентиментальная прогулка по Лувру?.. Нет, не все сняли. Кое-что еще осталось… Тем паче стоит поспешить… Хорошо, договорились… До скорого.

Он бережно положил трубку на рычаг, будто последний отзвук любимого голоса еще оставался в ней. Что принесет ему этот день? Вероятно, ничего нового. Положение было безвыходным. Никогда Мадлен полностью не излечится. Зачем себя обманывать? Возможно, с тех пор как он окружил ее вниманием, она не так часто помышляла о самоубийстве. Но в глубине души она оставалась такой же одержимой. Что же ему сказать Жевиню? Открыть без утайки все, что у него на уме? Флавьеру казалось, что он в заколдованном круге.

Бесконечно перебирая одни и те же мысли, он приходил в отчаяние. Ему уже казалось, что ум его окостенел, иссох и не способен найти выход…

Он взял шляпу и вышел из дому. Клиенты могут зайти попозже, а если не зайдут — ничего не поделаешь!

А что, если Париж начнут бомбить, война затянется и он поймет, что должен пойти на фронт? В любом случае на будущее полагаться не приходится. И только любовь, сиюминутная жизнь, льющийся на листья солнечный свет еще имеют какой-то смысл!

Инстинктивно он пошел к бульварам, стремясь поскорее слиться с шумным человеческим стадом. Ему было полезно отвлечься от мыслей о Мадлен; прогуливаясь возле Оперы, он вдруг понял, что она как-то странно действовала на него, буквально высасывала из него силы. Он был для нее донором — но не крови, а чем-то вроде донора душевной энергии. Именно поэтому ему приходилось, когда он оставался один, погружаться в человеческий поток, стремясь вернуть себе то, что он отдал Мадлен. В такие минуты он ни о чем не думал, разве что иногда ему приходило в голову, что, если повезет, он переживет войну… Иной раз он позволял себе помечтать… Вдруг Жевинь умрет, и Мадлен станет свободна… Он наслаждался, пытаясь представить то, чего никогда не будет, выдумывая нелепые истории. Таким образом он добивался изумительного ощущения свободы, как у курильщика опиума. Толпа медленно увлекала его за собой. Он не сопротивлялся, растворяясь в ней, и отдыхал, переставая ощущать себя личностью.

Флавьер остановился перед витриной ювелирного магазина Ланселя. Он не собирался ничего покупать — просто ему нравилось любоваться драгоценными украшениями, их блеском на фоне темного бархата. И вдруг вспомнил, что у Мадлен сломалась зажигалка. Вот они, зажигалки, на стеклянной подставке; а вон там — дорогие портсигары. Такой подарок не может ее оскорбить; он вошел и выбрал крошечную золотую зажигалку и портсигар русской кожи. Раз в жизни ему было приятно потратить деньги. Он написал на карточке: «Воскресшей Эвридике» — и засунул ее в портсигар. Он вручит ей подарок в Лувре или чуть позже, когда они, прежде чем расстаться, зайдут куда-нибудь перекусить. Эта покупка скрасила ему утро. Он улыбался, дотрагиваясь до пакетика, перевязанного голубой ленточкой. Милая, милая Мадлен!

В два часа он ждал ее на площади Звезды. Она никогда не опаздывала на свидания.

— Вы сегодня в черном?

— А я люблю черное, — призналась она. — Будь моя воля, я бы только черное и носила.

— Уж очень мрачный цвет, вам не кажется?

— Вовсе нет. Напротив, он придает значительность всему, о чем думаешь. Поневоле приходится принимать себя всерьез.

— Ну а если бы вы были в голубом или зеленом?

— Даже не знаю. Наверное, я бы казалась себе ручейком или тополем… В детстве я верила в магическую силу красок. Потому и решила учиться живописи.

Она взяла Флавьера под руку доверчивым жестом, переполнившим его нежностью.

— Я ведь тоже пытался писать, — сказал он. — Но у меня неважно получалось.