Декларация независимости или чувства без названия (фанфик Сумерки) - Kharizzmatik

Я слышал выражение «напряжение было настолько плотным, что его можно было резать ножом» как минимум сотню раз, но только в этот гребаный момент, когда сидел в безукоризненно чистой машине, борясь с тошнотой от запаха свежей кожи, я, наконец, понял, что оно означает. Мое проклятое тело болело, в висках жестоко стучало, но физическая боль не шла ни в какое сравнение с эмоциональными страданиями, которые я ощущал. Напряжение, б…ь, душило меня. От мужчины, сидевшего рядом со мной, исходила чистая враждебность, еле переносимая.

Он не сказал мне ни единого гребаного слова и за весь вечер едва взглянул на меня. Если бы не очевидная враждебность в воздухе между нами, я задумался бы, помнит ли он, б…ь, вообще, что я здесь. Весь вечер я слышал его шипящий голос, когда он говорил по телефону, но не мог слышать весь разговор, так что не имел представления, что, черт возьми, происходит. Я хотел это знать, но так же дьявольски боялся спросить и услышать ответ. Я был чертовски труслив… и не мог это скрыть.

Он ехал, соблюдая все установленные пределы скорости, словно в мире у него не было забот. Его неторопливость подводила меня к краю и заставляла руки трястись. В машине царила полная тишина, нарушаемая только шумом мотора, и ничто не могло ослабить огромное давление, которое я ощущал. Не было ни чертовой музыки, ни гребаных разговоров… ничего, кроме напряжения.

У меня были сломаны два ребра, нос и в довершение всего растянуто запястье. У меня были порезы, и половину тела покрывали синяки. Мой отец позвонил одному коллеге в Секьюэме и попросил оказать любезность, посмотрев меня без записи и лишних вопросов, несмотря на мое отчаянное сопротивление и нежелание видеть никаких чертовых докторов. Он уже и так оценил, что со мной случилось, и они не могли сделать никакого дерьма, кроме как приложить лед и дать мне тайленол, что я с успехом мог проделать и дома. Но он потребовал, чтобы я подчинился, просто на всякий случай, а когда Карлайл Каллен, б…ь, требует что-то, даже я не могу сказать «нет». Я уже и так достаточно разозлил его, признавшись, что мы поработали с чипом Изабеллы, и я достаточно хорошо знал его, чтобы так быстро начинать новую ссору, настаивая на своем.

Когда приехал Алек, мы вдвоем совершили почти двухчасовую поездку в больницу, оставив отца справляться с опустошением. Врач предложил, чтоб я остался на ночь, чтобы за мной понаблюдали, но тут встрял Алек, отклонив предложение и сказав, что нам надо как можно скорее возвращаться домой.

Я взглянул на часы на приборной доске, пока мы ехали в темноте, заметив, что до полуночи осталось несколько минут. Моя грудь сжалась от осознания того, что вскоре начнется новый день, и последние двадцать четыре часа практически стали частью прошлого. Большинство людей забыли бы об этом, эти часы стали бы лишь пятнышком на радаре карты их жизни, но я эти часы не забуду никогда. Двадцать четыре гребаных часа назад я лежал на кровати с Беллой, держал ее в руках и ощущал ее тепло. Я слышал ее голос, когда она шептала мое имя во сне, просто слово, но произносимое с такой чертовской страстью, что от воспоминания по спине пробежала дрожь. Двадцать четыре часа назад она была со мной – в безопасности и, несмотря на все, счастливая.

А теперь я сидел здесь, со злостью глядя на долбаные часы, и не знал ничего. Я не знал, где она, с кем она, или через что она прошла. Я не имел представления, все ли с ней в порядке или нет, не имел, б…ь, понятия, не испугана ли она или не больно ли ей. Одна эта мысль заставила меня вздрогнуть от ужаса и злости, и я стиснул руки в кулаки, пытаясь вновь обрести над собой контроль.

Двенадцать часов. Она пропала примерно двенадцать часов назад, и эти чертовы часы все еще продолжали тикать, словно секунды были бессмысленны и не имели значения. Однако это было не так, потому что каждая секунда была еще одной гребано длинной секундой. Это была еще одна секунда без нее, еще одна секунда незнания, что случилось.