Грозное дело - Сергей Булыга (2015)

Трофим вышел от Зюзина, закрыл за собой дверь и, мимо Амвросия и его стрельцов, пошёл к себе. Ни стрельцы, ни Амвросий не сдвинулись с места. А и верно, подумал Трофим, чего им теперь за ним ходить, он же и так теперь их – с потрохами. Листы подписал, не читая. Да и гори они огнём, эти листы! И, больше ни о чём уже не думая, Трофим шёл по Государеву дворцу и так дошёл до Козлятника, а там свернул под лестницу и вошёл в свою каморку.

Дух в каморке был тяжёлый. Трофим подступил к окну, открыл заслонку. Сразу потянуло холодом, свежим морозцем. Трофим подтянулся, посмотрел в окно. Ничего там видно не было, только небо да кусок стены. Да снег, который сыпал медленно, крупными хлопьями. Вот уже и зима наступила, подумал Трофим, и сегодня воскресенье. Сейчас, если бы он был в Москве, зашёл бы к Фильке, и с ним вместе подался бы на Балчуг, в кабак. А что! В воскресный день после обедни – святое дело, как сказал бы Филька. А в кабаке бы сели, где всегда садятся, в дальнем углу, возле печи, а если бы кто там сидел, Матвей тех прогнал бы. Матвей это может, да и Матвеево это дело – смотреть за порядком. И вот они сели бы там, Филька щёлкнул пальцами – и сразу прибежал Силантий. Трофим достал бы овчинку, показал, сказал, что они с проверкой. Силантий бы оскалился, а зубы у него гнилые, тьфу, закивал бы и спросил: чего? Трофим ответил: как обычно. И Силантий одна нога здесь, другая там, принёс бы им по чарке и закусить чего-нибудь. Трофим, глядя на него, отпил бы и спросил: а не разбавлена? А Филька бы сказал: чего-то непонятно. Силантий бы кивнул и убежал. А пока они бы выпивали да закусили, Силантий принёс бы ещё… Ну и так далее, до самой ночи. А в понедельник с раннего утра на службу. С больной головой!

А тут что будет в понедельник? Трофим отвернулся от окна и осмотрелся. Да что там было рассматривать? Две лавки, на них тряпки и овчины, и ещё лавка у окна, вместо стола. В красном углу – икона. Трофим перекрестился на неё, прошёл и сел на свою лавку. И подумал, что, может, зря он так себя костерит. Ну и написал на Марьяна. А что, лучше было бы на кого-нибудь другого написать? Совсем ни на кого не написать не дали бы, а на Марьяна написал, и дальше что? Да ничего! Марьян уже убитый человек, его во второй раз не казнишь. И ни на кого доноса из него не выбьешь. Так что никому беды не будет от того, что подмахнул эти расспросные листы, даже, напротив, всем как бы вышло послабление – никого больше трепать не будут, подумал Трофим….

И вдруг его как огнём обожгло! А что он подписал? – подумал. Верно ли, что на Марьяна?! Он же не читая подписал, мало ли что Зюзин мог ему подсунуть? Вдруг Трофим на себя подписал?! А что! И такое бывало! Государев думный дьяк Григорий Шапкин вот уж до чего был голова, а когда за него вдруг взялись, это уже после Новгорода было, когда все, кого Бог миловал, в Москву вернулись… Вдруг Шапкина взяли в расспрос, опять про те подпорченные гири новгородские и начали срамить: ты почему, когда царство шаталось, невесть чем занимался?! И в хомут его! В том же Разбойном приказе, которым он ещё вчера заведывал, на той же дыбе, на которой раньше других поднимал, сам поднялся! И Сидор, наш же разбойный палач, любимец шапкинский, его теперь…

А! Что и вспоминать! Трофим вздохнул.

Вдруг за окном послышались колокола. Трофим подскочил, прислушался…

Колокола перестали звонить. И это совсем не по царевичу. Это они часы отбили. А куда Клим ушёл? А что будет дальше? Да никто не знает, что тут будет дальше. Знать может только один, да и тот сейчас, наверное, лежит и ничего не говорит, и ничего не понимает. Может, опять лекаря к нему призвали, а, может, Софрон не позволил, сказал: сам выхожу. И он это может, про это все знают, Софрон, говорят, уже не раз…