С сердцем не в ладу - Буало-Нарсежак (1995)

Я переехал Гуа при свете фар. По обе стороны дороги чернело море. Виднелись едва различимые силуэты мачт, то там, то здесь мелькало на самом краю ночи белое крыло чайки. Где чудные зори моей зарождающейся любви? Теперь навстречу мне скользили в сумерках дома. Я превратился в трусливое существо с раздвоенным и больным сознанием. Чтобы не шуметь, я оставил машину на дороге и вошел через заднюю комнату, прошел садом и открыл дверь в гараж, повторяя путь Элиан, когда она возвращалась на велосипеде из города. Молча подбежал Том, ткнулся влажным носом мне в ладонь: Ньете он теперь не боялся! Я чиркнул зажигалкой и поднял ее над головой. Люк по-прежнему закрыт. Я прогнал Тома и на цыпочках поднялся на второй этаж. Элиан спала. Мне не хватило духу разбудить ее, и я предпочел провести ночь в своем кабинете. Я наконец решился поставить вопрос ребром: соглашусь ли я уехать? Я слишком хорошо знал Элиан: если я уеду, она не простит меня никогда. Она слишком цельная, слишком прямая. Ей нужно все или ничего. Даже если я потом порву с Мириам, это ничего не изменит: как только я выйду за порог этого дома, я стану для Элиан чужим. Спасая ей жизнь, я терял ее любовь! Я мог и не рассказывать ей о злых чарах Мириам — бесполезно. Принуждая меня, Мириам тем самым отдаляла меня от себя. Неужели она так наивна, что не понимает этого? Неужели не чувствует, что втайне я уже стал ее врагом? Короче, остаться? Невозможно. Ехать? Невозможно!

Я избавлю вас от перечисления тех невероятных и романтических решений, которые я вертел и так и эдак, скорее не всерьез, лишь бы убедить себя, что не упустил ни одного аспекта проблемы. Вывод напрашивался сам собой: я совершил ошибку по отношению к Элиан и должен за нее платить. Я оставлю ей письмо, где покаюсь во всех своих грехах, и уеду с Мириам. Через некоторое время я ее брошу и останусь один, потеряв все. Оставалось только смириться со своим несчастьем! Вот что меня возмущало! Не хотел я быть несчастным! И если взглянуть правде в глаза, я просто боялся перемен, как те животные, которых палками загоняют в вагон, увозя из родных мест, и которые, опустив голову, с налитыми кровью глазами упираются дрожащими ногами, отказываясь сдвинуться с места. Итак, ранним утром я решился на перемены! Когда отяжелевшей походкой я подошел открыть окно, окинув безразличным взором ширь лугов, меня уже здесь не было. Я был измучен, но мне казалось, что я сумел остаться мужчиной.

Элиан проснулась, повернулась ко мне. Лоб стал казаться больше, нос заострился.

— Ты рано встал!

Я пощупал ее руки, еще горячие.

— Тебе больно?

— Нет. Приступ прошел.

Я склонился к ней и поцеловал от всего сердца, не стыжусь в этом признаться. Знаю, что злоупотребляю вашим терпением, обнажая, хоть и беспристрастно, свои чувства, угрызения совести, раскаяние. Поверьте, меня самого это раздражает! Но не могу не отметить, что мой порыв вызвала подлинная глубокая нежность. Элиан получала то, чего я никогда не дарил Мириам.

Весь день я хлопотал по дому, что доставляло не испытанную еще радость смиренного послушника. Я отослал в газеты сообщения о своем двухдневном отсутствии и принялся обдумывать письмо-исповедь для Элиан. Письмо-то и легло в основу отчета, который вы читаете. Я ходил взад-вперед по дому, поглядывая на дорогу. Прошел утренний автобус. До чего медленно он идет из-за поворота на выезде из Гуа. Я успел рассмотреть силуэт Мириам позади шофера. Она отправилась в Париж. Все реально — ее поездка, самолет, Мадагаскар… Я знал, что все это реально, и, однако, должен был беспрестанно себе это повторять! В полдень зашел Малле. Он осматривал Элиан минут десять, потом одобрительно кивнул:

— Неплохо! Неплохо!.. Вы не совсем обычная пациентка, мадам Рошель! Так и продолжим… Легкая пища… Покой…

Затем, по своему обыкновению, он отправился в мой кабинет выкурить трубку.