С сердцем не в ладу - Буало-Нарсежак (1995)

И он излагал свои хитроумные планы, которые причиняли мне боль, потому что я уже начинала задаваться вопросом: не жил ли он всегда в неком воображаемом мире, в некой жестокой сказке, все персонажи которой были для него лишь марионетками? Не была ли и я сама одной их этих марионеток? А почему бы и нет? Но я верила Мартину. Всю войну я прожила в Бразилии. Известия доходили до нас, приглушенные расстоянием. Лагеря заключенных — это было так диковинно, совершенно непостижимо! Когда Мартин признался мне, что скрывается от правосудия, что его считают военным преступником, он, казалось, был так мало этим обеспокоен, так откровенен и убедителен, объясняя все это глупой ошибкой властей, что я готова была поручиться: он невиновен. Его история звучала весьма убедительно: на него было возложено руководство фортификационными работами где-то в Восточной Пруссии, название местности я даже не запомнила. Он повиновался. Множество людей умерло там от истощения, говорил он. И спешил добавить, что он тут ни при чем. Приводил в пример Панамский канал и крупные магистрали, построенные буквально на костях. Он был простым солдатом и выполнял приказ… Разве подвергались преследованию те, кто проложил знаменитую дорогу в Бирме? Я убеждена, что любая другая двадцатилетняя девушка на моем месте при тех же обстоятельствах слушала бы его с таким же доверием. А потом, он был так красив, так трогателен в образе изгнанника! Мне казалось, что он бесконечно нуждается в любви, чтобы забыть все эти ужасные годы… Нет, я не раскаиваюсь, что полюбила его… Я уверена к тому же, что он испытывал ко мне сильное, очень искреннее влечение, чуть ли не страсть, в той мере, в какой он был способен забыть о самом себе. Однако эта страсть — теперь я ясно сознаю это — была частью спектакля, который он разыгрывал для самого себя. И я думаю, что сейчас он даже рад был, придумывая жизнь Поля де Баера, продемонстрировать мне наконец свое истинное лицо. Это для меня сочинял он романтические перипетии, чтобы смутить мою душу, а также доказать мне, что у него в запасе немало хитроумных ходов и приемов. Он хотел казаться опасным, чтобы запугать меня, лишний раз навязать свою волю, но словно бы забавлялся, обсуждая эту историю с присущим ему цинизмом. Раз он был «потенциально» мертв, он не желал упустить случая нам об этом напомнить.

И вот на моих глазах постепенно подготавливалась ловушка… Разрабатывалась история, с помощью которой они собирались заманить в западню невинного человека.

— Идиотская выдумка, — повторял Мартин. — Всю ответственность за нее несет Франк.

Но он заставлял Франка, как настоящего актера, репетировать сцену его будущей встречи с Жаком.

— Допустим, я — Жак Кристен… Как ты подойдешь ко мне?.. Нет, не так. Видно, что ты никогда не испытывал нужды! Деньги, в первую очередь деньги. Скажи ему о деньгах. Сразу же. Пусть он пощупает чек. Сунь ему его под нос… Но предупреждаю… Он пошлет тебя ко всем чертям, потому что твоя история никуда не годится. Двойник, потеря памяти. Чистое безумие.

Он беззвучно смеялся. Всеми своими морщинками. К концу у меня уже не было сил присутствовать на их совещаниях. Большой портрет для гостиной Мартин нарисовал без моего ведома в своей спальне по фотографиям, которые привез Франк. Когда я увидела этот портрет в первый раз, когда Жак оказался среди нас, как покойник, образ которого благоговейно хранят, между Мартином и мной разыгралась бурная сцена. Или, вернее, вспылила я одна. Он же был абсолютно спокоен. И даже более того, он изучал меня, так через лупу рассматривают насекомое. Когда же, обессиленная, я замолчала, он сказал:

— Дорогая Жильберта, вы глубоко заблуждаетесь. Я ни о чем вас не прошу. Я вполне понимаю вашу щепетильность. Но не забывайте, эта комедия не может иметь успеха. Я не препятствую Франку, раз это его забавляет. Пусть ставит свой опыт. Пусть. Меня уже больше нечего принимать в расчет…