Вне подозрений - Сабин Дюран (2017)

Гостиная. Диванные подушки перевернуты – не лежат плашмя ровными прямоугольниками, а торчат пирамидками, выставив вверх углы. С пианино исчезла одна из фотографий – Милли, Филипп и я в серебряной рамочке. Чехол, обычно прикрывающий клавиши, теперь валяется на полу. Фальшивая нота в комнате, полной фальшивых нот…

К окну лучше не приближаться. Поздно! Крики, щелчки фотоаппаратов. Никуда они не делись – воронье, зверье, погань… Коллекция собирательных существительных в Миллину копилку. Закрываю ставни Филипповым пультом. Руки по-прежнему трясутся, синие вены вздуты. В зеркале над камином какое-то движение – мое собственное бледное лицо… С силой сжимаю-разжимаю челюсти, клацаю зубами. По бокам шеи, словно веревки, напрягаются жилы.

Лестница. В комнате Марты на полу красуется телевизор, снятый со своей родной подставки, ставни распахнуты – и голое окно пялится на меня пустой глазницей. Таинственные стопки одежды исчезли; впрочем, вряд ли это дело рук полиции. Этажом выше – комната Милли. Буковый домик – жилище зверюшек из серии «Семейка Сильвания» – небрежно выдвинут, мебель из него вывалена, словно игрушечные малыши собрались переезжать вместе со всем своим скарбом в Америку. В книжном шкафу тоже беспорядок: сочинения Майкла Морпурго стоят вперемешку с приключениями «Великолепной пятерки» Энид Блайтон, между ними втиснуты «Феи радуги» Дейзи Медоус. Лежащие на тумбочке у кровати «Ласточки и амазонки» кто-то тряс с такой варварской силой, что порвал переплет, покалечив испещренную таинственными знаками обложку…

Моя – наша – спальня на первый взгляд кажется нетронутой. Но в ванную почему-то перекочевала Мартина зубная щетка, а в унитазе плавает окурок. Стакан на моей тумбочке покрыт мутными разводами, как старая клейкая лента; на поверхности воды – ворсинки и пыль. Я всегда заправляю одеяло так, чтобы полоски неброской «елочки» на пододеяльнике располагались вертикально, теперь же они постелены горизонтально. На нижней подушке обнаруживается вмятина, словно здесь кто-то спал.

Посмотрим, что в гардеробной. Отделение Филиппа, похоже, никто не трогал – его одежда по-прежнему разложена аккуратно. А вот мои вещи… Блузки кое-как втиснуты между брюк, юбки – среди джинсов. На полу валяется измятое платье, скомканное чуть ли не до размеров носка. Шелк и атлас, саржа и хлопок… чужие пальцы перещупали все. Даже нижнее белье. На полке, где раньше бережно хранились трусики от «Маркс энд Спенсер», комплекты от «Мила» (с одной стороны – белье на каждый день, с другой – на… на тот день, что не наступит никогда), – сейчас одна бесформенная груда. Мое исподнее в буквальном смысле сплетено в гордиев узел.

Смущение, жалость к тем, кому пришлось во всем этом рыться, закипающий гнев… Я спускаюсь по лестнице, раздираемая противоречивыми чувствами. Иногда по ночам Филиппу мешает спать громкая соседская музыка. Он злится на шум, но проходит совсем немного времени – и оказывается, что злость вызывают не столько звуки чьего-то веселья, сколько бесцеремонность самих меломанов. Что они себе позволяют? По какому праву? Игрушки Милли, ее книги… Какая низость…

Сад встречает меня вытоптанным морозником и двумя сломанными тюльпанами, валяющимися в траве. Да что же они себе позволяют? Как смеют?!.

Я сижу на кухне за столом. Милли… Хочу увидеть Милли. Больше всего на свете! Напрягаю память. Так, сегодня четверг. Значит, после школы у дочки хоккей. Неважно, я хочу прижать ее к себе немедленно! Опускаю руку в карман, ищу телефон. Ах да… его же нет! Номера Марты я наизусть не помню. Снизу, от пальцев ног, снова поднимается паника. А Марта-то где?