Раубриттер - Борис Конофальский (2020)

Последними в Эшбахт пришли люди Брюнхвальда. Вот уж кто хорош был, так это они. Доспех они еще сразу после Ференбурга брали, у людей Пруфа за бесценок покупали то, что те в арсенале города захватили. Десяток был в полном доспехе, а второй десяток в доспехе на три четверти. Половина при алебардах, алебарды не из простого железа, кованые, каленые, начищенные, на солнце сверкают. Остальные при копьях, клевцах и секирах. Отличные солдаты, настоящие доппельзольдеры[4].

Все они построились вдоль дороги, красавцы стоят такие, что бабы и дети прибежали смотреть. Волков ехал вдоль строя, рассматривая их. И сердце у него замирало. Замирало, когда он видел лица и глаза этих людей, что смотрели на него. Смотрели с верой, смотрели с готовностью. Замирало от того его сердце, что уверен он был, что если скажет он им: «Пойдемте на реку купчишек грабить», так те и пойдут. Скажет им: «Пойдем на тот берег грабить горскую сволочь», так тоже не откажутся. Они готовы, а многие так и ждут, что он позовет. А он сам еще не знал, что делать будет. Полночи вчера не спал, вспоминал слова архиепископа и, как ни странно, Рохи, по прозвищу Скарафаджо.

Архиепископ говорил ему: «Иди и возьми себе все, что хочешь, а я буду щитом твоим и убежищем». А пьяница и храбрец Роха говорил: «Какого черта тебе еще нужно, все у тебя есть, живи и радуйся. Отчего тебе все мало?»

И вот ехал он пред этими людьми, что не раз смотрели в глаза смерти и решить не мог: жить с тем, что есть, или мало ему всего этого? Мало холопов, мало хорошей земли, мало Брунхильды? Оттого и замирало сердце, что никак он не мог ответить на этот вопрос.

Так доехал он до конца строя и понял, что ему есть, с чем показаться на смотре. Может, и рыцарей у него нет, но уж никто не упрекнет его в том, что он никчемен, раз восемьдесят таких молодцов может привести с собой.

Но так и не решил, что делать дальше, эти мысли ему не давали покоя. И от них он становился еще злее, чем обычно.

А вот Брунхильда была в прекрасном расположении духа. Она пела, не преставая, и готовилась. То и дело делала танцевальные па, вспоминая недавно разученные танцы. Она крахмалила кружева, гладила платья, указывала Марии, как правильно штопать чулки, чтобы швов не было видно, сама стирала нижние юбки, так как была недовольна тем, как Мария это делала. Она готовилась к балам, к обедам и к веселью. К танцам и вниманию мужчин.

Других мужчин.

Потом Мария стала таскать воду в большую деревянную ванну, госпожа собиралась еще и мыться, ведь господам негоже быть в грязи, не холопы же. Ну, хоть к этому ее приучил Волков.

Он смотрел на все ее приготовления без всякого удовольствия. И едко ухмылялся едва заметно, представляя, как скажет ей, что не возьмет к графу. Его так и подмывало, сказать ей об этом. Но он так не и не сделал этого. Он все равно не смог бы ей в этом отказать.

Да и вообще, он давно уже понял, что мало в чем может отказать этой женщине, хотя временами, кажется, терпеть ее не мог.

Сыч и Максимилиан приехали после обеда.

— Ну? — спросил Волков, пригласив их за стол.

Сыч так сразу схватил хлеб, грязной рукой потянулся за куском сыра, что утром привез Волкову Брюнхвальд со своей сыроварни.

Волков оттолкнул его руку от большой тарелки, в которой лежал сыр, нарезанный крупными кусками:

— Говори.

— А что тут говорить, — произнес Фриц Ламме. — Ну, были мы у монаха, ну, видел я кладбище. В последней могиле ребенок похоронен.

Он опять потянулся к тарелке с сыром и продолжал:

— Места там жуткие, дичь, глушь, как он один там живет, я бы там ночью рехнулся бы со страха.

— А он там точно живет? — спросил Волков.

— Живет, живет, — говорил Сыч, кусая сыр как яблоко. — О, а ничего баба Брюнхвальда сыр-то делает, соленый. Я люблю, когда соленый. Иной сыр возьмешь, особо тот, что господа едят, так он никакой, что ешь его, что нет, так… Только брюхо набить, и то без всякого удовольствия.