Раубриттер - Борис Конофальский (2020)

Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его поместье вместо законного его ребенка. Что ублюдок какого-то шута может сесть на место, которое по рождению, по праву Салического[13] первородства должно принадлежать его первенцу. Его сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось, потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем же тогда справедливость?

И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько он себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах. Получал тяжкие раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался. Заглядывал в глаза лютым и кровавым ведьмам, в общем, ходил по острию ножа всю жизнь. И все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином Эшбахта?

Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока он жив, не бывать такому!

Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы — недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик.

Закрыл крышку. Постоял еще, чуть глядя на Элеонору Августу фон Эшбахт, которая все еще храпела беззаботно в перинах. И потом лег рядом с ней, с ненавистной. И стал думать, как ему быть.

Заснуть он не мог до самых петухов.

* * *

Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха.

Особенно хорош был овес. Еган молодец был, что построил амбары на реке. Иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три раза дальше до Эшбахта — лошадей да телеги ломать. А тут все радом было. В одном только он просчитался. Трех больших амбаров на такой урожай не хватило.

За время сбора урожая устал, словно войну вел. Мужики его, Еган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме лошадей конечно, понимали, что все им окупится.

Но усталость — ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его заботы тяготили. И первая из них — горцы! Горцы злы, не может быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.

Если не пришли в течение двух первых недель, так значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить: чья в грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная дерзость новоприбывшего рыцаря.

— Сыч, — звал он помощника своего, — собирайся на тот берег проверить дружков своих.

— Не рано ли? — сомневался тот. — Мало, что они узнать могли. Времени немного прошло.

— Нет. Собирайся, Фриц, — говорил Волков, — ни спать, ни есть не могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то знать, не могут они не собираться к нам в гости.

— Как пожелаете, экселенц, — говорил Сыч нехотя.

— Чего ты морщишься? — спрашивал кавалер, видя его нежелание.

— Не любо мне это, — отвечал Сыч, — чужое там все, враги все, дерзкие, наглые, бахвальные. Бога не боятся. Над святыми надсмехаются. Одно слово — еретики. Даже и пиво у них не такое.

— Надо, Сыч, — настаивал Волков. — Проспим их приход — всем нам смерть будет, кроме мужиков. Пленных они не берут. Все здесь пожгут, все заберут.

— Да, ясно, экселенц, ясно, — говорил Фриц Ламме.

Так кавалер об этом деле волновался, что поехал с Сычем до Рыбацкой деревни, хоть туда и обратно день пути был.

Там у сержанта Жанзуана и заночевал. Сыч ночью реку переплыл.

Только утром Волков забрал деньги у сержанта, что тот за проход плотов собрал, и поехал в Эшбахт. Кстати, денег было не так и мало.

Семнадцать талеров чистыми. А перед тем, как уехать, Волков сержанту сказал:

— Живешь праздно, в лени. У тебя четыре человека, целыми днями лежите на песке, плоты ждете.

— А что же делать, господин? — спросил Сержант Жанзуан. — Другого дела у нас нет.