Длань господня - Борис Конофальский (2020)

Домой шли с целым обозом из телег. Одного пива двадцать две двадцативедёрных бочки. Не считая больших корзин с колбасами и сырами, мяса в полутушах, хлебов, пирогов и пряников для девок и детей, даже бочонка мёда, Волков дал Рене тридцать монет, так тот всё и потратил. Кавалер не хотел экономить в мелочах, ему было нужно, что бы мужики и солдаты, все солдаты всех офицеров, были довольны жизнью на его земле. Не думали разбегаться, искать лучшей жизни, замерзая по ночам в своих жалких домишках. Господин должен быть и строг, и добр, должен и спрашивать, и награждать. И без крайностей: без жадной лютости, но и без попустительства.

Никто этому Волкова не учил, не был он сеньором в пятом поколении, просто он это понимал, так же как понимал, где искать выгоду и стоять на своём, а где и не жадничать. Пусть, пусть людишки порадуются напоследок. Пусть пожируют за счёт господина Эшбахта. Октябрь на дворе, уже октябрь, вот-вот с севера дожди полетят, а с юга, с гор, холодные туманы с ледяными ветрами. Волков вздохнул, а за холодными туманами могут и горцы прийти. Поэтому солдаты должны быть счастливы, счастливы, иначе начнут разбегаться.

Приехал домой, как всегда ногу крутит, сил нет самому слезть с коня. Теперь ещё новые люди всё это видели. Все: и фон Клаузевиц, и братья Курт и Эрнст Фейлинги, и все их люди тоже. Волков на них глянул так зло, что все, кто был во дворе и смотрел на него, сразу глаза отвели. А он, скалясь от боли и разминая ногу, пошёл в дом, крикнув перед этим:

— Монах, за мной ступай.

За ним кинулся брат Ипполит, кавалер поморщился:

— Да не ты, мошенника этого, брата Семиона позови, — и, подумав, добавил: — Хотя ты тоже понадобишься.

— Шея? — Спросил брат Ипполит.

— Нет, шея не болит, нога донимает.

Жена едва голову подняла, когда он вошёл, не встала даже:

— Здравы будьте, господин мой.

И снова уткнулась в шитьё. Сама бледная, ещё к бледности своей надела платье чёрного бархата, холодная, словно рыба дохлая. Некрасивая.

Зато Бригитт вскочила, присела низко, голову склонила, так в него глазами стрельнула, что понял Волков: есть у нее, что ему сказать. Но до ночи вряд ли представится случай с ней поговорить.

Он велел греть себе воду — мыться. Воды греть много. А сам пока с Ёганом поговорил о делах. Тот намеревался, пока дожди не пришли, отправить мужиков рубить куст на дрова. Дров на зиму было совсем мало. Ещё о всякой мелочи поговорил, говорил бы ещё час, да Волков прервал его. Ему было не до того. Хозяин думал, где ему восьмерых людей разместить, трое из которых господа. Ну не в людской же с холопами, в самом деле. Пока они на улице были, он их в дом не звал. Не звал из-за того, что говорить собирался с братом Семионом, и разговор мог выйти неприятный.

Тот как чувствовал это, пришёл, присел на край лавки и, пока господину дворовый мужик стягивал сапоги, а брат Ипполит осматривал шею, молился, перебирая чётки и закатывая к потолку глаза в праведном, но лёгком исступлении.

— Знаешь, о чём меня спрашивал епископ? — Начал Волков, когда брат Ипполит, наконец, престал разглядывать рану на его шее.

— Так чего же тут гадать, загадка тут небольшая, — сказал смиренно брат Семион, — видно, спрашивал он вас про костёл, построен ли.

— Именно, — сказал Волков, он врал, епископ и речи о том не заводил. — И знаешь, что я ему сказал?

— Наверное, сказали, что строится. — Отвечал монах.

— Опять угадал. — Продолжал врать кавалер. — А сколько денег у тебя на храм осталось, помнишь?

— Сотни две, — произнёс брат Семион, чуть подумав.

— Сто шестьдесят семь монет, — напомнил Волков и повторил серьезно, делая на это ударение, — сто шестьдесят семь монет от двух тысяч и двух сотен.

Монах только вздохнул в ответ. Он посмотрел на Волкова, кажется, понимая, куда тот клонит.